Морган смотрел, как он плавно кладёт ладонь на решётку прогнутой калитки; как шарахаются от узкой ладони призрачные лица; как металл поддаётся нажиму, и петли беззвучно проворачиваются.
За забором изменился, кажется, сам воздух. Сильно пахло застарелой пылью, слабо – осенью и дымом. Двор был наполовину в опавших листьях, наполовину – в чёрных пятнах.
Когда Уилки наступил на полузанесённую дорожку, утягивая за собой и Моргана, этот живой мазут стал растекаться в стороны, вновь смыкаясь за их спинами.
– Заставил поблекнуть… воспоминания?
– Да, – задумчиво согласился Уилки. Глаза его были слегка прикрыты. – Это несложно. В памяти остаётся смутно-светлое впечатление, как о событиях очень раннего детства. О трагедии начали забывать. Но ещё раньше я отделил школу от города.
Он настолько замедлил шаг, что Моргану теперь уже приходилось следить не за тем, чтобы не отстать, а за тем, чтобы снова не налететь по невнимательности на его спину, запнувшись о неровности дорожки.
– И как ты это сделал?
Говорливые, по-осеннему яркие и сухие листья под ногами сами подсказывали ответ.
– Остановил здесь время, конечно, – ворчливо отозвался Уилки. – Что ещё может сделать часовщик? Теперь сюда почти невозможно войти, а выйти – тем более. Обычному человеку – точно. Иногда я сомневаюсь насчёт теней, но лишь иногда. После этой школы, Морган, я уже не допускал ошибок. Если где-то появлялось тонкое место – я запирал его. Порой хватало временной петли вокруг, но чаще приходилось останавливать мгновение. Но это не выход, – добавил он ещё тише. В скрипучем голосе прорезались вдруг чистые, металлические ноты. – Совсем не выход…
Пятна на крыльце тоже оказались слишком тёмными и живыми для простой грязи. Иногда они ускользали из-под ног в самый последний момент. Разбитая дверь была покрыта чернотой уже сплошняком. Когда Уилки прикоснулся к ней, ручка на секунду блеснула золотом – и угасла.
Через порог Морган шагнул, словно преодолевая тугую мембрану.
И очутился в месте, где просто невозможно дышать.
Когда-то в холле было красиво и просторно. На второй этаж уводила широкая белокаменная лестница с гладкими перилами, по которым наверняка не десять раз, не сто и даже не тысячу лихо съезжали вниз ученики. Паркет цвета морёного дуба до сих пор сохранял благородный вид. Если б только не чернильная темнота за окнами, если б только не изодранные на ленточки портьеры и перевёрнутые люстры под потолком с вырванными проводами, если б не узкие, извилистые следы в пыли, слишком напоминающие отпечатки змеиных тел – можно было бы представить, что школа всё ещё работает.
Морган облизнул мгновенно пересохшие губы.
Холод, который царил на улице, сменился ненавязчивым теплом.
– Я думал, что здесь тоже будут тени.
– Ты почти угадал, – усмехнулся Уилки. – Нам дальше.
При ближайшем рассмотрении оказалось, что никакой пыли нет ни на паркете, ни на ступенях, ни на площадке наверху. “Следы” же извивались, как живые, медленно дрейфовали от стены к стене, лишь вокруг Уилки образуя нечто вроде зоны отчуждения. Поднимаясь по лестнице, Морган хотел по привычке положить руку на перила, но заметил на поверхности белёсого камня тончайшую плёнку. Она то слегка отходила от поверхности, то вновь налипала, не оставляя ни малейшего зазора. Так, словно дышала.
“Здесь совсем нет света, – осознал вдруг Морган. – Нет света, но я всё вижу”.
От этого простого факта земля начала уходить из-под ног, причём не только фигурально – и буквально тоже.
Можно было поверить в волшебство. В голодных монстров из подворотни. В колдовской фонарь. В возвращение мертвецов в мир живых. В летучие поезда.
В Кэндл, пишущую новые песни, наконец.
Но не в возможность видеть без света.
– …я кто, по-твоему? – едва слышно проворчал Уилки.
– Что? – эхом откликнулся Морган и на мгновение крепко зажмурился, преодолевая дурноту.
Пол второго этажа прогибался под ногами.
– Ничего, – уже безразлично-ровным голосом ответил Уилки. – Открой глаза, пай-мальчик. И смотри.
– Я не пай-мальчик, – машинально огрызнулся Морган, однако послушался.
Они стояли в дверях зала. А за порогом были только зеркала – и тени.
Наверное, здесь располагался танцевальный класс. Просторный, светлый; маленькие балерины входили сюда с трепетом и с неясным предвкушением чуда. Кто-то потом уставал, злился и бросал занятия. Кто-то с восторгом принимал и нагрузки, и строгие окрики преподавательниц – ради мечты, своей или маминой. Кто-то хихикал, перешёптываясь с подружками. Кто-то сосредоточенно наблюдал за своим отражением…