Достала изо рта леденец, проглотила сладкую слюну и сказала:
– Мне кажется, это волшебная пилюля, от которой я уже через час буду скакать как самая резвая лошадь.
– От сладкого всегда становится легче, – рассмеялся Дин, забираясь на кровать с ногами и садясь напротив неё. – Когда я был маленьким, мать работала на сахарной фабрике и каждый раз приносила со смены жменю-другую сахарного песка. Раз в пару недель она варила сладкую патоку, окунала в неё деревянные палочки, которые мы вырезали из орешника, и шла продавать в город, а мы с братьями, вооружившись щепками, выскабливали горшок от остатков патоки. Марел как-то раз даже голову засунул в горшок, чтобы вылизать стенки, а она застряла! Ох, и влетело нам тогда! Все вырученные за леденцы деньги матери пришлось отдать лекарю, который освобождал голову Марела от горшка...
Улыбка сбежала с лица Дина, голос стал тише. Он обхватил колени руками, задумчиво глядя куда-то поверх головы девушки.
– У тебя есть братья?
– Трое. И одна сестра, – снова улыбнулся Дин, переводя взгляд на неё. – Я самый старший в семье.
– Повезло! – вырвалось у Юки.
– Как сказать, – пожал плечами парень. – Мать убивалась на фабрике, отца мы видели редко – он работал в шахтах, по многу месяцев не бывая дома, но денег никогда не хватало. Никак не могли скопить на новую печку, так как надо было покупать ботинки для меня или тёплое пальто для Натин. Я старался носить одежду бережно, за мной ведь ещё младшим донашивать. Но на них вещи просто горели! И хорошие почти новые ботинки после Кеньё выглядели так, словно их носило человек десять, а после Марела оставалась только подошва – пятки и носки были стёрты до дыр. Потом приходил черёд Ланко, а до Натин обувь уже не доживала. Мать всегда старалась одеть её получше – девочка же – и мне частенько приходилось ходить ещё одну зиму в куртке, жавшей в плечах, или годами носить один и тот же свитер, в котором мать довязывала рукава и низ, когда они становились слишком короткими.
Он замолчал и в наступившей тишине стало отчётливо слышно, как хрустнул на зубах у Юки разгрызенный леденец.
– Ты ненавидел её за это? Сестру? – спросила она, прожевав.
– Что ты! – воскликнул Дин, округляя глаза. – Да я бы сам не согласился на новые вещи, зная, что младшим нечего надеть!
Его голос потеплел, стал мягче, в нём появились знакомые мурлыкающие нотки, которые так нравились Юки:
– Старая печь чадила, её нельзя было сильно растапливать, и вечерами, ожидая мать, мы забирались в кровать под одеяло, тесно прижимались друг к дружке и сочиняли разные истории. Натин часто плакала, скучала по матери, и мы, как могли, старались её развлечь. Семья – всё, что у меня есть, как я могу ненавидеть кого-то из них?
Дин вовсе не собирался рассказывать о себе, но Юки слушала так внимательно, что он всё глубже погружался в воспоминания.
– Я ждал, когда мне исполнится десять, чтобы тоже пойти работать на фабрику, тогда мы могли бы скорее скопить на новую печку, и младшим не пришлось бы мёрзнуть зимой, и Ланко перестал бы постоянно кашлять. Но на городской комиссии меня распределили в Старшую школу, и я стал видеть их только по выходным. Мать совсем зашивалась, и в воскресенье я брал лоток с леденцами и шёл в город вместо неё...
Он говорил, а перед глазами вновь проносились картинки из прошлого: вот он стоит у кинотеатра, весело расхваливая свой товар, и вдруг огромная тёмная тень заслоняет солнце, чья-то жёсткая рука хватает за ухо и тянет, выворачивая ухо так, что, кажется, вот-вот оторвёт!
– Как можно так позорить школьную форму, я тебя спрашиваю? – гремит на всю улицу голос учителя.
Больно, обидно, а, главное, стыдно, когда тебя на глазах у всех прохожих тащат за ухо, да ещё и отчитывают, как будто ты совершил страшное преступление!
И никакие оправдания не могут спасти блестящие леденцы, летящие с лотка прямо в уличную пыль, где их безжалостно топчут каблуки, раскалывают колёса приносящихся мимо повозок...
Как же он не хотел в тот день возвращаться домой! Как посмотреть в глаза матери? Он успел продать всего три конфеты...
Тогда-то Диндарел и набрёл на лавку механических машин. Долго-долго мальчик стоял у витрины, на которой заводной кукольный оркестр играл невидимую мелодию. Когда завод у кукол заканчивался, они печально застывали до тех пор, пока из глубины магазина не выходил, покряхтывая, старый мастер и не заводил пружину заново. Он заприметил мальчишку, мало похожего на тех хулиганов, которые частенько околачивались у витрины, но всё же сердито крикнул ему на всякий случай. Мальчик вздрогнул и, оторвавшись от витрины, поднял голову – в его глазах светился такой восторг, что старый мастер даже смутился.