— На все воля аллаха, — сказал тога. — А то, что говорят всякие… Своим умом нужно жить. Мы с тобой маленькие люди, пусть о нас заботится творец, он все видит и знает. Как решит, так и будет!..
…Но равенство пришло и в Бандыхан. Это случилось три года спустя, и Пулат был тому свидетелем. Землю и имущество сбежавших или погибших от пуль красноармейцев баев и их прихлебателей Советская власть по справедливости разделила между бедняками. В каждом дворе появилась скотина — корова, овцы, козы. Мухтар-тога всю жизнь брал в аренду у бая вола или мерина, чтобы вспахать землю или обмолотить хлеб. Теперь у него был свой вол. Хозяйства стали называться единоличными, но хашары были делом привычным. К тому же, кто по каким-либо причинам не успевал на поле, приходили на помощь соседи и друзья.
Безгранично щедрыми были тога и хола в своих заботах о молодых. Как-то он пригласил домой наиболее уважаемых аксакалов кишлака, заколол овцу, купленную им незадолго, и устроил небольшую свадьбу Пулата и Мехри. Все было так, как положено по обычаям. Всю ночь во дворе горел свадебный костер. Хола сначала взвалила на свои плечи все заботы о Шаходат, затем, когда родился у Мехри сын, которого в честь деда назвали Сиддыком, то носилась с ним, как с родным внуком. Так и повелось с тех пор, дети называли их бобо и момо — дедушка и бабушка…
Прошло пять лет. Пулат жил в своем доме, который встал рядом с домом Мухтара-тога. Он тоже имел небольшой надел, но настоящим дехканским трудом ему заниматься не удавалось. Вспахать землю, посеять зерно и убрать урожай помогали односельчане, а сам он пропадал в столярной мастерской. И это радовало его. Работа помогала если не забыть совсем, то хотя бы приглушить пережитое. Бандыханцы строились, восстанавливали пострадавшее от басмаческих налетов, обзаводились новыми чорпаями, омачами, бешиками, сундуками и сандалами. Правда, лес в кишлаке был на вес золота, но бандыханцы, по предложению Пулата, стали каждый год снаряжать караваны в горы за арчой. А с ней он умел работать…
Дважды за это время Пулат ходил в Кайнар-булак. И во второй раз решил, что ему нет смысла снова идти туда. Кишлак опустел совсем. В нем бродили волки и шакалы, а у родника не было ни одного человеческого следа.
— Наша родина тут, в Бандыхане, — сказал он жене, вернувшись, — здесь мы обрели друг друга, аллах дал нам Сиддыка. Значит, так ему угодно. Не будем гневить его мечтой о возвращении, забудем обо всем, что было.
— Разве можно забыть камни, на которых я выросла, ака, — сказала Мехри, — разве можно забыть вкус воды родников?
— Во имя счастья сына, нашего с тобой благополучия надо постараться забыть, женушка!.. — Сказав это, Пулат подумал, что и сам он, пожалуй, не сможет забыть все то, что связано с родным кишлаком. Тут он был счастлив, обут, одет, пользовался большим уважением, как усто. Но… лучше быть у себя рабом, чем на чужбине султаном.
Весна в горах особенная. Поутру еще ледок похрустывает под ногами, точно в казане кукуруза жарится, а к полудню уже шумят ручьи, сбегающие с каждого взгорка, река в ущелье вздувается мутной пеной, катит камни с таким грохотом, что он слышен даже в кишлаке. Сады в цвету похожи на облака, упавшие на грудь склонов, под снежными одеялами величаво дремлют вершины, синее небо звенит, как накаленный бубен, и повсюду — разлив перепелиной песни и голоса других птиц. Арча серебрится хвоей, обильно политой росой; а лысые лбы валунов к вечеру становятся ласково теплыми, на них, поджав под себя ноги, устраиваются старики и ведут неторопливые беседы.
Но и в степи, как стал замечать Пулат, весна была хороша. Сама степь простирается, как бескрайний изумрудный ковер, по которому точно огненные узоры пылают островки маков, словно праздничные дастарханы лежат поля ромашек, а заросли цветущей сурепки похожи на расшитые золотом парчовые курпачи. В прозрачно-голубом, как стекло, небе висят перышки облаков. Они напоминают белых журавлей, что непривычно разрозненно греются под яркими, но не испепеляющими, как в саратан, лучами солнца. То тут, то там, будто приклеенные к своду, застыли жаворонки. Но, к сожалению, все это быстро кончается. Уже к началу лета степь приобретает один, грязно-рыжий, до боли режущий глаза, цвет.
А сейчас весна. Пулат шагает по тропке, что бежит рядом с большаком, проложенным за века колесами арб и копытами коней. Он до того укатан и утрамбован, что на нем, словно на камне, ничего не растет. Местные жители считают, что это в общем-то кстати, ранней весной и зимой его не развозит в месиво, кони и арбы идут как по мощенным гранитом улицам священной Бухары. Ну, а летом дорога покрывается толстым слоем прогорклой ковыльной пыли, однако в то время, слава аллаху, и не обязательно ехать по ней. Степь ровна, как плоская крыша.