В течение первых трех недель после двадцать второго июня из МТС ушли почти все молодые трактористы вместе с гусеничными «НАТИ», шоферы — с автомобилями «ЗИС-5» и полуторками. Пулата по возрасту оставили, но дома он стал бывать редко. Частенько ему приходилось самому садиться на трактор или лезть под него, чтобы произвести ремонт. Во всех тракторных бригадах о фронтовых новостях узнавали из громких читок газет, которые проводили учетчики. Ежедневно кто-нибудь с участка Пулата бывал по делам в мастерских и справлялся у тога, нет ли каких вестей от сына механика. Когда сообщали ему, что дома получили очередное письмо, Пулат сразу садился на коня и уезжал. Утром ему Саодат читала письмо брата.
А Сиддык, как назло, писал все короче и короче. Теперь он не слал персональные поклоны каждому, кого знал, а объединял их в одну фразу, мол, передайте привет всем моим знакомым. О том, что должен выехать на фронт, он не сообщал.
Шли месяцы. Тракторные бригады закончили уборку, подняли зябь и постепенно стали собираться в МТС, на капитальный ремонт. Письма от Сиддыка приходили регулярно, и они с Мехри были рады тому, что сын их жив и здоров. Часто присылала письма Шаходат. Она уже заканчивала институт и без пяти минут была доктором. Обычно она сообщала о каждом посещении ее Сиддыком, а теперь делала это редко. Написала как-то, что Сиддык очень изменился, похудел, что времени у него совсем нет, поэтому, наверно, он будет приходить в институт только в месяц раз. Родителям было и этого достаточно.
— Ксения-опа совсем постарела, — сказала Мехри, — вчера я ходила к ней, еле узнала, ака. Плачет и плачет, будто уже похоронила Борисджана. И Миша-ака сдал.
— Трудно им, Мехри, но надо уповать на милость аллаха. Почаще бывай у них, бери с собой Саодат. Все же ребенок в доме.
— Хорошо, ака…
В Шерабаде война стала тоже давать о себе знать. С прилавков магазинов исчезли ткани, ни сахара, ни конфет тоже уже не было. Зайдешь в магазин, и тяжко становится на душе от скелетов пустых полок. Даже керосина и того уже нельзя было достать в магазине. Но хлеба еще было вдоволь, и это утешало людей, вселяло надежду, что так будет до конца войны. Ведь хлеб — это главное. Даже самый богатый дастархан без него выглядит нищим. Можно обойтись без чая и сладостей, без мяса и масла, но без хлеба не проживешь.
В районе появились эвакуированные: люди, кого фашисты лишили крова. Их по одной-две семьи размещали в кишлаках, и поскольку у них почти ничего не было, колхозы выделяли необходимое для сносной жизни. Но самое страшное, чем напоминала о себе война, — похоронки, которые узбеки сразу окрестили «кара хат» — черные письма. То в том, то в другом доме города и окрестных кишлаков все чаще стали раздаваться плачи женщин по погибшим. Эти «плачи» в сознании Пулата ассоциировались с тем, что было в Каратале, когда застрелили Кудрата. Голоса женщин были истошными, на самых высоких тонах. Они собирались всем кишлаком и плакали так, что сердце пронзала непонятная боль, точно кто-то сжимал его со всех сторон, сжимал беспощадно и жестоко. В такие дни Пулат сам садился за штурвал, работал с остервенением, трактор тарахтел во всю мощь, казалось, что он пытается отгородиться от плача грохотом мотора, но голоса женщин прорывались и сквозь него, угнетали и вносили сумятицу в душу. «О, аллах, — мысленно обращался он к богу, — ты столько горя ниспосылал на мою голову, и я стойко перенес его. Смилуйся, пожалей меня и мою семью, сделай так, чтобы сынок мой пережил меня и свою мать, как и положено от природы. Старики должны уходить раньше молодых, и пусть это правило, установленное тобою же, не обойдет и меня с Мехри!..»
Перед октябрьскими праздниками Истокин пригласил Пулата к себе в кабинет. Расспросил о семье, о сыне, ответил на вопросы Пулата. Словом, разговор начинался по традиции.
— О Борисе ничего не слышно? — спросил Пулат.
— Получили весточку, — радостно ответил Истокин. — Был в окружении, а теперь в партизанском отряде.
— Ну, вот видишь, — улыбнулся Пулат, — я же говорил, что обойдется. Так и вышло. Ксения-опа знает уже?
— А как же? Отошла. За один день снова помолодела.
— Сердце матери в сыне, Мишавой.
— Что творится… Почти до Москвы дошли, сволочи! Но ничего, сто с лишним лет назад Наполеон тоже дошел, даже взял ее, а потом… еле ноги унес! Наш народ нельзя поставить на колени.
— Конечно, — согласился Пулат, — если сорок родов породнятся, им никаких врагов не бояться.
— Вот это ты верно заметил, — сказал директор. — Именно сорок родов! Но нас еще больше, брат. На стольких языках говорят советские люди, а сердцем они едины. Ну, ладно, скажи-ка мне, Пулатджан, не надоело тебе мотаться от бригады к бригаде, а?