Всего раз Ге решилась сказать: «Тебе следует оставить Нину в покое», и Эмманюэль оборвал разговор, заявив, что его жена очень молода и «нуждается в отцовской опеке».
Его слова ужаснули Ге. «Что я наделала? Как я его воспитала? Что я пропустила, чего не заметила? Неужели я – виновница его странностей? Не зря говорят, дети повторяют родителей, и в лучшем, и в худшем…»
Да, Ге переехала в Марокко, потому что боялась.
Через год после женитьбы сына она впервые заговорила о Марокко, заявила, что хочет начать новую жизнь и муж с ней согласен. «Как только затоскуем по друзьям и семье, сразу прилетим. Ничего фатального в нашем решении нет, всегда можно дать задний ход». Анри-Жорж сначала удивился, но очень быстро проникся этой идеей и даже проявил энтузиазм.
«Сколько раз мы закрываем глаза, – спрашивает себя Ге, – не обращаем внимания на ребенка, который слишком часто плачет, на соседа-грубияна, на одинокую старушку или жестокость в отношении пса или котенка? Как часто, вместо того чтобы вмешаться, собираем чемоданы? Чтобы не видеть и ничего не чувствовать».
Этим утром, услышав звонок, Ге не подумала: «Это Эмманюэль». Не подумала: «Сын звонит поздравить меня с Новым годом». Она решила: «Сейчас мне скажут, что с Эмманюэлем что-то случилось».
Она почти удивилась, услышав его голос: «С Новым годом, мама».
Ге осознает, что после ухода Нины безумие ее сына стало неизлечимой, злокачественной болезнью. Она дважды навещала Эмманюэля и оба раза сокращала пребывание до минимума. Незачем увещевать его, он мечется, как лев в клетке, беседует сам с собой, часами говорит по телефону с частными детективами, боязливыми и совершенно никчемными. Все попытки матери вмешаться вызывали бурную ответную реакцию, нервную, почти угрожающую, он твердил одно и то же: «В конце концов я ее найду». Ге в душе надеялась: «Господь Милосердный, пусть он никогда ее не отыщет!»
Анри-Жорж тоже попытался вразумить сына, но натолкнулся на глухую стену. Он предложил отдать компанию в управление, но Эмманюэль ничего не захотел слушать:
– Это не решит проблемы, а если продадим, закроем тему. Кстати, я уже получил несколько выгодных предложений.
– Нельзя вот так запросто расставаться с детищем трех поколений Дамаммов! – вскипел Анри-Жорж. – Между прочим, я все еще владею долей капитала.
– Мне плевать на деньги, папа, могу отдать тебе все.
Они перешли на повышенные тона, и Ге вмешалась, безмолвно, взглядом, умоляя мужа успокоиться.
– Однажды ты станешь отцом и будешь счастлив передать компанию сыну, мой мальчик!
– У меня никогда не будет детей…
Дамамм-старший закончил разговор, и Ге пришлось рассказать мужу о психическом состоянии Эмманюэля.
– Придется согласиться на продажу, это вопрос жизни и смерти. Наш сын считает, что единственный способ справиться с горем – уехать, оборвав все связи. Жизнь мальчика важнее компании.
Потрясенный Анри-Жорж перезвонил Эмманюэлю, сказал, что дает согласие и продает свой пакет акций, чтобы не мешать осуществлению его планов.
Этим утром Нина свободно передвигается по приюту. 1 января никто сюда не придет, кроме Лили, а ее срочно вызвали в Алье, где рядом с железнодороджными путями нашли огромного пса типа кане-корсо. Она взяла с собой жандармов, но не потому, что испугалась – эта женщина ничего не боится! – просто не стоит, как говорится, дразнить гусей, ведь от глупого риска и до беды близко!
Вчера вечером в муниципальном клубе Ла-Комели был костюмированный бал, совсем не похожий на венецианский. Все купили костюмы в бизнес-маркете, надели старые ночнушки или платья и костюмы прабабушек и прадедушек, хранящиеся в сундуках, боа, пластмассовые маски с лицами Бернадет и Жака Ширака. Гримировались все дома. Пригласили местный оркестрик, чтобы потанцевать вволю. Ели картофельную запеканку с плавленым сыром, пили из картонных стаканчиков игристое бургундское. Лили силой затащила на праздник Нину, сказала: «Поверь, никто тебя не узнает!» Она нарядила подопечную в оставшееся от матери платье в стиле хиппи, надела ей на лицо разноцветную маску, а на голову блондинистый парик.
– Реликвия из моей прошлой жизни.
– Ты носила парики?!
– Еще как носила.
– Ты никогда не рассказывала, как жила до приюта.
– Я из Ножан-ле-Руа.
– Где это?
– Недалеко от Парижа.
Сама Лили надела зеленое платье и кагуль с капюшоном[177], как у Шрека. Нина смеялась как безумная и решила больше не задавать вопросов о прошлом, поняла, что это запретная зона, но однажды, за бутербродным перекусом, Лили сказала: «Мы не будем говорить о моем прошлом, милая, оно было гадким и совсем не веселым. Я рассталась с ним без сожалений. Изменять жизнь проще всего переехав, а настоящее должно сверкать, как новенький су. Не могу выразить, как дорожу каждой секундой моего искореженного существования!»
177
Британский английский термин для легкого (обычно без подкладки), всепогодного плаща до колен или анорака с капюшоном.