Мы решили предпринять экспедицию вдоль побережья и забраться, если получится, немного в глубь нашего острова. Сидя на месте, вряд ли добудешь еду.
Мы шли уже час или более по пустому раскаленному берегу, когда Пищулин остановился и удивленно сказал:
— Смотрите, собака плывет…
Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал, и увидел: действительно прямо к нам по морю плыла собака. Но мне показалось, что это труп, гонимый ветром и волной‑ так неподвижно лежала она на воде. Поэтому я сказал:
‑ По‑моему, это дохлая собака.
Коваленко пригляделся и заявил убежденно: — Нет, это живая собака. Она здесь живет.
Я посмотрел внимательнее, увидел плотно сжатые ноздри собаки и пристально смотрящие на нас глаза. Потом ноздри вдруг округлились, глаза раскрылись еще шире, наполнившись темным сиянием агата, и я узнал нерпу. Мы никогда прежде ее не видели.
Она оказалась премилым и прелюбопытнейшим существом: ныряла возле нас более часа, медленно приближалась, словно ее влекло неодолимое любопытство узнать, кто мы такие и как здесь появились. Ныряла Катька (так мы ее тут же назвали), как дельфин, а плыла под водой, извиваясь всем телом, подобно змее. Мы хорошо видели в абсолютно прозрачной воде ее гладкое тело с пятнистой спиной.
Однажды нерпа подплыла так близко к берегу, что нас разделяло всего метра 3–4, не более. Мне казалось иногда, что вот‑вот она вылезет и уляжется на песке рядом с нами. Но Катька оказалась существом более строгих нравов.
Вскоре со стороны моря раздался низкий приглушенный глас, похожий на звук трубы, нерпа откликнулась — видно, звал ее друг — и сразу исчезла так же неожиданно; как появилась. Мы снова остались одни.
Эта экспедиция нам ничего не дала: мы ничего не нашли из съестного. И я не мог не вспомнить все того же, более удачливого Робинзона. Он рассказывал: "Я всегда мог иметь любой из трех сортов мяса: козлятину, голубей или черепаху, а с прибавкой изюма получался совсем роскошный стол, какого, пожалуй, не доставляет и Лиденгольский рынок".
Мы нашли две дикие яблони, но яблочки на них были бог знает что — кисло‑горькие, меленькие, величиной с ягоду черной смородины. К тому же на дереве их росло Bсero несколько штук. Лес был пуст: без грибов, без ягод, без всяких следов какой‑либо живности. Да и что могло расти на этих голых камнях, меж которых поднималась высокая густая трава?
А потом, вернувшись, мы снова добывали огонь. Снова почти до полного изнеможения дергали мы с Володей ремень, обмотанный вокруг стержня, который направлял Коваленко. Мы вырабатывали в эти часы столько энергии, что ею, наверное, можно было осветить целый город. Но нам самим не удалось увидеть ни искры.
Из‑под стержня валил густой дым, и мы уже предвкушали радость, когда блеснет краешек пламени. Ведь дыма нет без огня! А дыма у нас — сколько угодно.
Один раз, когда Толя убрал веретено, я быстро склонился над доской и стал дуть на почерневшую от трения труху. Из лунки, проделанной раковиной в доске, выкатился крохотный тлеющий уголек. Мы смотрели на него, не веря себе, — это был настоящий живой огонек! Мы поднесли к нему листок, вырванный из блокнота, и стали раздувать уголек. Мы дули осторожно, нежно, потом с отчаянием: край бумаги тлел, тлел… И погас.
Разочарованные, мы выпрямились, тупо глядя на почерневший обрывок бумаги. Казалось, все, огонь в наших руках. Но мы не сумели его удержать. Все равно что удержать ветер в ладонях…
Мы бродили по берегу, подбирая разные камни, пытаясь высечь искру. Но не было камней, хотя бы отдаленно похожих на кремень. Ни единой искры так и не удалось нам выбить, и мы оставили эти попытки.
Потом Пищулин изобрел что‑то новое. Мы с Коваленко со снисходительной улыбкой наблюдали, как он сдирал со старого ящика ржавую проволоку, затем рубил ее камнем на равные части, примеривался, скреб в раздумье свою корсарскую бороду. Мы привыкли уже, что Пищулин изобретает всегда неожиданное.
На этот раз, однако, получалось нечто более странное и к тому же совершенно непонятного назначения. Снисходительность переродилась у нас с Ковалем в откровенное любопытство.
Пищулин же не обращал ни на кого внимания — продолжал поскребывать бороду, насвистывать и через некоторое время поставил на самодельный стол аккуратный четырехножник из проволоки.