Ножки его отходили от ровного кольца небольшого диаметра. На это кольцо он приладил вогнутое дно разбитой белой бутылки (бутылку долго искать не пришлось), налил в него немного воды, и мы сразу увидели на столе четкий и яркий солнечный зайчик.
Он сделал лупу! Причем рассчитал так, что длина ножек подставки в точности равнялась фокусному расстоянию полученной линзы.
Мы с Коваленко переглянулись: быть может, Пищулину одному удастся сделать то, что мы не могли сделать втроем? Он подложил к зайчику обрывок пеньковой веревки, кусок обгорелой бумаги и, склонившись над устройством, напоминавшим прибор алхимика, приготовился ждать.
Через минуту бумага задымилась, черное пятно вокруг солнечных лучей, собранных в фокус, расширилось, по краям задымило, но огонь всякий раз ускользал, едва мы пытались раздуть его. Он вел себя, как пугливая птица, которая на собственном опыте познала, что человека лучше всего избегать.
…Как‑то, еще в Москве, когда и думать не мог, что мне придется жить на необитаемом острове, я прочитал: специалисты из одного научно‑исследовательского института, занимавшиеся изучением орудий труда и жизни древних людей, добыли огонь трением на четвертый день после множества бесплодных попыток. Потом, освоив технологию, специалисты добывали огонь с помощью трения за 50 секунд.
Не знаю, в каких точно условиях они это делали, но, вероятно, не в таких, как на нашем острове. Во‑первых, у нас был главный враг — исключительно влажный воздух: он пропитывал влагой все — дерево, землю, нашу одежду. Только в недолгие два‑три часа, да и то лишь в солнечный день, мы могли подсушить деревянные доски и веретено, разложить на солнце одежду.
И второй враг — наша слабость. У нас не было нужного опыта, и каждая новая попытка добыть огонь стоила очень многих усилий. А их буквально с каждым часом становилось все меньше и меньше. После каждой новой попытки приходилось отдыхать все дольше и дольше. Тому в немалой степени способствовали бессонные ночи. Огонь изматывал нас и все равно ускользал.
На ужин съели кожуру от двух‑трех ягод шиповника, которые я собрал во время экспедиции по острову. Ягоды безвкусны, как сухая трава. Коваленко съел свою долю, посидел молча, потом произнес: "После этих ягод есть еще больше хочется…"
Из моря мы пока ничего не пытались добыть. Утром — холодно, даже от мысли о том, что надо лезть в воду, бросает в озноб. А днем много других дел. И, честно говоря, есть почему‑то не хочется. О еде думаем, как о чем‑то таком, что должно поддержать силы. И только. Нам кажется, что еще очень долго мы вполне могли бы обойтись без еды.
Но это только казалось. И скоро мы в том убедились.
Обрывок сети и кусок лианы
Утром мне долго не хотелось вставать: очень сильная слабость, как после долгой болезни. Кажется, нет сил подняться и немного пройти. Голод и несколько бессонных ночей сделали свое дело. Впрочем, ничего другого, наверное, и нельзя было ждать…
Странно, но только сейчас, спустя несколько дней после того, как оказались на острове, почувствовали мы необходимость создать хоть какие‑нибудь орудия труда. До сих пор все мысли занимал лишь огонь.
Теперь же, когда мы поняли, что совершенно свободно можем остаться вообще без огня — и это можно еще как‑то принять, — то не есть бесконечно долго мы вряд ли сможем. А еду на острове, где нет деревьев с растущими на них бутербродами, голыми руками вряд ли добудешь.
Мы вспомнили о бочке, которую видели во время экспедиции неподалеку от дома, притащили ее поближе к нашему логову, выбили камнем дно и получили четыре железных обруча и несколько отличных досок. Коваленко покрутил в руках обруч и опрометчиво пообещал: "Сейчас сделаю нож". Я с сомнением на него посмотрел — нож так нож. Хорошо. Но, может быть, заодно с
ним и вилку?
Толя, однако, принялся за дело. Сначала согнул; обруч, побил на сгибах железо камнем. Обруч лопнул, и' в руках Коваленко оказались две узкие и длинные железные полоски. Он повертел их, внимательно разглядывая со всех сторон, потом выбрал одну и, положив на широкий ровный камень, принялся стучать другим камнем по краю железки.
Через сорок минут он показал нам с Пищулиньм нож. Это был не просто нож, совершенно необходимое нам орудие. Это был очень красивый нож! Лезвие блестело, словно отшлифованное на мягком точильном камне, и на поверку оказалось отлично заточенным.
Одно плохо: из‑за того, что железо мягкое, рубить ножом его автор нам не советовал, а только резать.