Петруха пошёл, не торопясь, громко стукая каблуками... Мальчики слышали, как за дверями он сказал горбуну:
- Иди, иди, - дурья голова!..
Илья был сильно испуган, но испуг не мешал ему замечать всё, что творилось вокруг.
- Ты видел, как он помирал? - спросил Яков из-за стойки.
Илья посмотрел на него и ответил вопросом:
- А зачем они пошли туда?..
- Смотреть!.. Ты же их позвал!..
Илья крепко закрыл глаза, говоря:
- Как он его толкал!..
- Кого? - любопытно вытянув голову, спросил Яков.
- Чёрта! - ответил Илья не сразу.
- Ты видел чёрта? - подбегая к нему, тихо крикнул Яков. Но товарищ его снова закрыл глаза, не отвечая.
- Испугался? - дёргая его за рукав, спрашивал Яков.
- Погоди! - вдруг сказал Илья. - Я... выбегу на минуту... Ты отцу не говори, - ладно?
Подгоняемый своей догадкой, он через несколько секунд был в подвале, бесшумно, как мышонок, подкрался к щели в двери и вновь прильнул к ней. Дед был ещё жив, - хрипел... тело его валялось на полу у ног двух чёрных фигур.
Во мгле они обе сливались в одну - большую, уродливую. Илья разглядел, что дядя, стоя на коленях у ложа старика, торопливо зашивает подушку. Был ясно слышен шорох нитки, продёргиваемой сквозь материю. Петруха, стоя сзади Терентия, наклонясь над ним, шептал:
- Скорее... Говорил я тебе - держи наготове иглу с ниткой... Так нет, вздевать пришлось... Эх ты!
Шёпот Петрухи, вздохи умирающего, шорох нитки и жалобный звук воды, стекавшей в яму пред окном, - все эти звуки сливались в глухой шум, от него сознание мальчика помутилось. Он тихо откачнулся от стены и пошёл вон из подвала. Большое чёрное пятно вертелось колесом перед его глазами и шипело. Идя по лестнице, он крепко цеплялся руками за перила, с трудом поднимал ноги, а дойдя до двери, встал и тихо заплакал. Пред ним вертелся Яков, что-то говорил ему. Потом его толкнули в спину и раздался голос Перфишки:
- Кто - кого? Чем - почему? Помер? Ах, - ч-чёрт!.. - И, вновь толкнув Илью, сапожник побежал по лестнице так, что она затрещала под ударами его ног. Но внизу он громко и жалобно вскричал:
- Э-эхма-а!
Илья слышал, что по лестнице идут дядя, Петруха, ему не хотелось плакать при них, но он не мог сдержать своих слёз.
- Ах ты!.. - восклицал Перфишка. - Так вы были уж там?
Терентий прошёл мимо племянника, не взглянув на него, а Петруха, положив руку на плечо Ильи, сказал:
- Плачешь? Это хорошо... Значит, ты паренёк благодарный и содеянное тебе добро можешь понимать. Старик был тебе ба-альшим благодетелем!..
И, легонько оттолкнув Илью в сторону, добавил:
- Но, между прочим, в дверях не стой...
Илья вытер лицо рукавом рубахи и посмотрел на всех. Петруха уже стоял за буфетом, встряхивая кудрями. Пред ним стоял Перфишка и лукаво ухмылялся. Но лицо у него, несмотря на улыбку, было такое, как будто он только что проиграл в орлянку последний свой пятак.
- Ну-с, чего тебе, Перфил? - поводя бровями, строго спросил Петруха.
- Могарыча не будет? - сказал Перфишка.
- По какому такому случаю? - медленно и строго спросил буфетчик.
- Эхма! - вскричал сапожник, притопнув ногой по полу. - И рот широк, да не мне пирог! Так тому и быть! Одно слово - желаю здравствовать вам, Пётр Якимыч!
- Что ты мелешь? - миролюбиво спросил Петруха.
- Так я, - от простоты сердца!
- Стало быть, поднести тебе стаканчик, - к этому ты клонил? Хе-хе!
- Ха, ха, ха! - раскатился по трактиру звонкий смех сапожника.
Илья качнул головой, словно вытряхивая из неё что-то, и ушёл.
Он лёг спать не у себя в каморке, а в трактире, под столом, на котором Терентий мыл посуду. Горбун уложил племянничка, а сам начал вытирать столы. На стойке горела лампа, освещая бока пузатых чайников и бутылки в шкафу. В трактире было темно, в окна стучал мелкий дождь, толкался ветер... Терентий, похожий на огромного ежа, двигал столами и вздыхал. Когда он подходил близко к лампе, от него на пол ложилась густая тень, - Илье казалось, что это ползёт душа дедушки Еремея и шипит на дядю:
"Кш... кшш!.."
Мальчику было холодно и страшно. Душила сырость, - была суббота, пол только что вымыли, от него пахло гнилью. Ему хотелось попросить, чтобы дядя скорее лёг под стол, рядом с ним, но тяжёлое, нехорошее чувство мешало ему говорить с дядей. Воображение рисовало сутулую фигуру деда Еремея с его белой бородой, в памяти звучал ласковый скрипучий голос:
"Господь меру знает... Ничего-о!.."
- Ложился бы ты! - не вытерпев, сказал Илья жалобным голосом.
Горбун вздрогнул и замер. Потом тихо, робко ответил:
- Сейчас! Сейчас!.. - и завертелся около столов быстро, как кубарь. Илья, поняв, что дяде тоже страшно, подумал:
"Так тебе и надо!.."
Дробно стучал дождь. Огонь в лампе вздрагивал, а чайники и бутылки молча ухмылялись. Илья закрылся с головой дядиным полушубком и лежал, затаив дыхание. Но вот около него что-то завозилось. Он весь похолодел, высунул голову и увидал, что Терентий стоит на коленях, наклонив голову, так что подбородок его упирался в грудь, и шепчет:
- Господи, батюшка!.. Господи!
Шёпот был похож на хрип деда Еремея. Тьма в комнате как бы двигалась, и пол качался вместе с ней, а в трубах выл ветер.
- Не молись! - звонко крикнул Илья.
- Ой, что ты это? - вполголоса сказал горбун. - Спи, Христа ради!
- Не молись! - настойчиво повторил мальчик.
- Н-ну - не буду!..
Темнота и сырость всё тяжелее давили Илью, ему трудно было дышать, а внутри клокотал страх, жалость к деду, злое чувство к дяде. Он завозился на полу, сел и застонал.
- Что ты? Что!.. - испуганно шептал дядя, хватая его руками. Илья отталкивал его и со слезами в голосе, с тоской и ужасом говорил:
- Господи! Хоть бы спрятаться куда-нибудь... Господи!
Слёзы перехватили ему голос. Он с усилием глотнул гнилого воздуха и зарыдал, ткнув лицо в подушку.
Сильно изменился характер мальчика после этих событий. Раньше он держался в стороне только от учеников школы, не находя в себе желания уступать им, сближаться с ними. Но дома он был общителен со всеми, внимание взрослых доставляло ему удовольствие. Теперь он начал держаться одиноко и не по летам серьёзно. Выражение его лица стало сухим, губы плотно сжались, он зорко присматривался ко взрослым и с подстрекающим блеском в глазах вслушивался в их речи. Его тяготило воспоминание о том, что он видел в день смерти деда Еремея, ему казалось, что и он вместе с Петрухой и дядей тоже виноват пред стариком. Может быть, дед, умирая и видя, как его грабят, подумал, что это он, Илья, сказал Петрухе про деньги. Эта мысль родилась в Илье незаметно для него и наполнила душу мальчика скорбной тяжестью и всё более возбуждала подозрительное чувство к людям. Когда он замечал за ними что-нибудь нехорошее, ему становилось легче от этого, - как будто вина его пред дедом уменьшалась.