А пока Лодька (вернее, Севка) прыгал и прыгал без устали, и наконец стало ему казаться, что скачет не он, а мальчишка в широких сапожках на тонких ногах и выгоревшей от старости коричнево-рыжей матроске. Севка не удивился, что вместо него здесь оказался Юрик. Отошел в сторонку (снова превратившись в Лодьку), Стал смотреть, как взлетает над упругими досками легонький, будто кузнечик, Юрик Кошельков.
Так все и должно было случиться! Они обязаны были снова слететься здесь, "братья-матросики"! И расчетливая равнодушная судьба тут ни при чем. Скорее уж это подарок того, не забывающего про Лодьку Старика у белой Башни...
Юрик подпрыгивал очень высоко, опускался на доски медленно, как летучее семя. При этом воротник у него неторопливо взлетал выше темени, открывая на спине четырехугольник чистой, не выцветшей материи.
Ярко-вишневый параллелограмм...
Лодьку резануло давней памятью. Отвердевший параллелограмм замер в воздухе, а сам Лодька снова оказался скачущим через веревку тринадцатилетним пацаном. Причем, озадаченным тревожной геометрической проблемой.
Взлеты и опускания замедлялись, а вишневый четырехугольник затвердел, принял строгие формы и повис на уровне Лодькиных глаз.
"Дзынь-нь!" — тонкой чертой натянулась его нижняя сторона. Резкой, как струна, первой догадкой. Линией, обозначенной буквами А и D. "Его потом донашивал мой сын..." Лодька хотел остановить, закрепить эту вибрирующую мысль-струну. Но на линию АD ахнул с высоты перпендикуляр. По нему увесистым железным шариком скользнула догадка номер два. Из точки В.
Латинская буква "бэ" в точности, как русская "вэ".
В — значит Волчок...
"Ну и что? Волчок же, а не..."
"Волчок — прозвище. А имя может быть любым. Значит, и..."
"Но Гольденштерн..."
"Мать с отцом вначале не были расписаны. Фамилия у Волчка могла остаться материнская..."
Если искомая точка лежит сразу на двух линиях, она может найтись только на их перекрестье...
Но здесь была не задача Варвары Северьяновны. И не геометрия морской игры "Острова", где пересекаются азимуты. И не книжка про поиски шпионов. Две линии пересеклись и дали центр проступившей в вишневом пространстве окружности, но центр этот обещал пока лишь малую надежду. И Лодька (он уже висел в воздухе неподвижно) отчаянно провел от разных точек окружности к центру еще несколько радиусов.
"Он изо всех сил запросился к отцу, когда узнал, что Лев Семенович именно здесь..."
"О жил раньше в Ленинграде..."
"Отец увез его отсюда сразу после войны. Возможно, в мае сорок пятого..."
"Потом он не отвечал, наверно, потому, что переехал в Лугу..."
Каждый радиус отзывался звоном, как велосипедная спица. И спицы утыкались в центр все чаще. Но центр по-прежнему обозначен был не одной, а двумя кривыми русскими буквами: МБ — "может быть..." А может и не быть!
И чтобы не стало этой неуверенной М, путь был один — короткий и щемяще-тревожный...
Преодолевая путы невесомости, Лодька развернул себя в пространстве и рванулся вдоль улицы...
Со стороны это выглядело проще: мальчишка будто замер на полсекунды в прыжке, извернулся прямо в воздухе и скачками понесся неизвестно куда.
— Сумасшедший, — сказала вслед рыже-кудрявая девочка Рита. (Потом она говорила так ему не раз, но это уже в другой, ненаписанной книге).
А Лодька мчался назад, к улице Казанской, и тоскливо понимал, что до разгадки — издевательски бесконечное время. Не меньше десяти минут. И еще — какой мучительной будет последняя минута, после заданного вопроса...
И ведь, к тому же, надо было на бегу приготовить этот вопрос...
Ни в коем случае нельзя дразнить судьбу. Спросить напрямую — как его зовут — это нарушить все приметы. Все равно, что вломиться плоскогубцами в ювелирную тонкость хитроумного механизма.
Может так: "А на какой улице он жил в последние дни перед отъездом?" Нет, все равно — плоскогубцы.
Или вот: "А он не говорил, не было ли у него здесь раньше друзей?" Еще хуже. Все равно, что изо всех сил дернуть судьбу за хвост... К тому же, он мог и не говорить. Чтобы тоже не дразнить судьбу...
Лодька так и не придумал вопроса. Влетел к Льву Семеновичу, уповая, что нужная мысль явится в последний миг.
Тот перекладывал на столе папки с фотографиями. Кажется, не удивился. Глянул, не разгибаясь.
— "Гарун бежал быстрее лани..." Правда, спасался от кого-то?
— Не...
— Однако я догадываюсь, что дома ты еще не был...
— Не был... Да вы не бойтесь, она разрешит... Я только хочу спросить...
— Подожди! — Лев Семенович выпрямился и с профессорским видом поднял палец. — Я сейчас сам угадаю твой вопрос. Психологический эксперимент...
Лодька досадливо дышал...
— Итак... Ты шагал домой, и вдруг твою жаждущую полного очищения душу обожгло: "А я ведь так и не услышал: считается ли, что порох он мне подарил? Если так, то можешь быть уверен: да, подарил. И еще подарю, если надо. Только самую малость и не для пальбы по своим ближним...
Лодька выговорил почти со стоном:
— Лев Семенович, спасибо. Только я не про то...
— А про что же? — кажется, ошибка слегка озадачила "психолога".
— Я... у вас есть снимки вашего сына?
— М-м... нет...
— Ни одного?!
— Видишь ли, насколько я знаю, он никогда не увлекался фотографией. Не в папу...
— Господи, да я не о том! Есть ли карточки, на которых он сам?
Лев Семенович хлопнул себя по лбу.
— Извини! Я вечно путаю смысл вопросов... Конечно, есть... Разных лет...
Он не спросил, зачем. Догадался о чем-то? Суетливо зашарил под папками на столе.
— Сейчас... Они в ящике, а ключи были где-то здесь... Ч-черт... Куда они подевались? Наверняка, опять побывала Эмилия, устраивала ревизию. Надо менять замки...
В эти секунды Лодька почти ненавидел его — за выматывающую душу растяжку времени. За то, что надежда утекает, как вода из продырявленной грелки. За это вот крепнущее ясное понимание, что все равно на снимках окажется другой мальчик. Пускай даже в похожей матроске...
— Не могу понять, где они! — Лев Семенович ладонью ударил о стол. — З-зараза... Ничего, я сейчас взломаю ящик...
У Лодьки не было сил сказать: "Не надо..." Хотя понятно уже, что и правда не надо...
Лев Семенович вдруг снова огрел себя по лбу.
— Склеротик! Есть же его последнее письмо. С фотографией! Снимался в июне... Вот... — Он шагнул к подоконнику, ухватил с него конверт. Выдернул снимок размером с открытку. Протянул через стол.
Лодька потянулся навстречу. Весь.
Снимок неловко выскользнул из пальцев Льва Семеновича. Упал кверху оборотной стороной. Теперь оставалось взять и перевернуть.
"А если я не узнаю?"
"Если он — узнаешь..."
Карточка лежала посреди стола. Резко белая. Лодька протянул руку. Остановил. Можно было и не спешить...
На обороте фотобумаги темнела чернильная косая надпись:
Папе от Юры
Такую букву Ю — с вертикальной палочкой, кольцом-колесиком и твердо пересекающей их перекладинкой писал лишь один человек на свете...
— Лодик, ты... чего? — боязливо спросил Лев Семенович, потому что Лодька стоял, крепко зажмурившись.
А он... ничего. Он расклеил ресницы. Но увидел сквозь них не Льва Семеновича Гольденштерна, не комнату, не вечернее окно, а улицу с длинным приземистым домом.
По дороге шел серебристый конь. На седле прыгала через белый шнур девочка — то ли та маленькая артистка из цирка, то ли Стася, то ли нынешняя рыжая девчонка, не разберешь. Вся в горизонтальных лучах закатного солнца. Но зато хорошо было видно, кто ведет коня под уздцы. Мальчик в ярко-вишневой матроске, с растрепанной налетевшим ветром светлой челкой и очень синими глазами.
Тот же мальчик, только ростом уже с Лодьку, мягко встал рядом. Шепнул:
— Смотри-ка, белая лошадь...
— ...горе пополам, да?
— Да.
...Так потом и было. На все годы...
5 сентября 2005 г. — 29 января 2007 г.