Они привозили с собой свой новый русский сленг — «тусовка», «раскрутка», «отбивка», «табош», они были удивительно самоуверенны и смотрели на все свысока. «Крутые парни» — так они звались, причем понятие «парни» распространялось на людей и пятидесяти-шестидесятилетних. Но «парни» появились все-таки позже. Сначала хлынула целая река людей менее «крутых». Они приезжали большей частью к родственникам или к знакомым по липовым приглашениям, которые наладились изготовлять как в России, так и здесь, в Нью-Йорке, приезжали со странным чувством того, что все русские, жившие в Штатах, чем-то им обязаны. Лариса начинала понимать, что думают средние американцы о таких гостях и почему год от года с меньшим желанием государственные чиновники шли на то, чтобы предоставить гостям постоянный вид на жительство, не говоря уже о натурализации. Хотя, надо сказать, она не могла припомнить ни одного соотечественника, который хотел бы остаться в Америке и не остался бы.
Ее коробило унизительное, гнусное определение «пылесос», которое пустили на Брайтоне в отношении русских гостей. «Себя бы вспомнили», — думала Лариса, но в глубине души не могла не согласиться с точностью и конкретностью ярлыка. Приезжие с такой алчностью накидывались на товар, которым торговали «Рулворт» и другие дешевые магазины, так жадно хватали вынесенные соседями на лестничные площадки старые, ненужные в хозяйстве вещи, что Ларису охватывало чувство, близкое к брезгливости. Она боролась с этим, говорила себе, что живется в России, как и прежде, тяжело, бедно, голодно, и, похоже, еще долго так будет продолжаться, но ничего не могла с собой поделать, наблюдая, как тащат в аэропорт неподъемные чемоданы соотечественники, как скандалят там за каждый фунт перевеса — а это сто двадцать долларов. Откуда у них сто двадцать баксов, чтобы заплатить за багаж? Да даже если они и есть — кто же из них заплатит? Америка представлялась бывшим соотечественникам гигантской халявой — какие такие сто двадцать долларов? Все должно было быть бесплатно.
Они не понимали элементарных вещей. Дико было то, что за квартиру нужно платить в лучшем случае треть зарплаты, что приходится платить какие-то там налоги — самому нести свои кровные в банк…
Лариса жалела их, возвращавшихся туда, откуда ее семья просто-напросто в свое время сбежала — без определенных причин, всего лишь захотев жить по-человечески. И это удалось. И получилось все только благодаря тому, что ни Лариса, ни ее родители не считали, что Америка что-то им должна. В принципе, эмигранты так называемого «второго потока» были похожи друг на друга, исключение составляли только те, кто сразу решил безоговорочно принять писаные и неписаные правила, по которым здесь жили все. На Брайтоне же большинство старалось жить по старым советским меркам. А бизнес, которым все они стремились заниматься и занимались, в Советском Союзе был построен исключительно на поговорке «не обманешь — не продашь». Вот и обманывали друг друга, обманывали налоговую полицию, американских партнеров, но проще всего было обманывать все-таки своих.
Лариса и небольшой круг ее знакомых сознательно изолировали себя от русской колонии. Никто из них не жаловался на жизнь, хотя «синекурой» назвать Америку было уж никак нельзя. Приезжие же не понимали, что автомобиль — это еще не признак богатства. Что «грин-карта», кроме возможности легальной работы, заставляет еще и выполнять ряд требований, подчиняться массе условностей, принятых в Штатах. Например, каждый день менять рубашку, следить за собой, не обманывать сослуживцев, не опаздывать, не рассказывать о своих несчастьях и горестях первому встречному, не жаловаться на жизнь и все время при любых обстоятельствах улыбаться. Последнее особенно было непросто после хмурой матушки-России, где пристальный взгляд незнакомого человека воспринимался исключительно как угроза.
Алексей не походил ни на суетливых эмигрантов, приехавших на постоянное место жительства и озабоченных поисками работы, жилья, беготней по инстанциям, всевозможными интервью. Не был он похож и на нелегалов — также задавшихся целью осесть в Штатах, но не имеющих для этого законных оснований, ни на «челноков», закупавших мешки барахла — начиная от тряпок и компакт-дисков, заканчивая компьютерными штучками и автомобилями, которые, едва переехав через океан, мгновенно угонялись прямо из-под хозяйских окон.
С этим парнем ей было легко — обстоятельство, которое она очень ценила. Он не был отягощен проблемами, как что-то купить подешевле, не экономил деньги, но и не транжирил, как «новые крутые» в широких пиджаках, которые ее просто пугали. Отношение к деньгам — тоже показательная черта. Алексей был, по крайней мере на первый взгляд, к ним вполне равнодушен.
— Слушай, а тебе денег хватит на твои путешествия? — спросила она. — У тебя вообще как с финансами?
Вопрос был совершенно не американский: моветон — вот так ни с того ни с сего выведывать, сколько и чего в чужом кармане, — это уже русские любимые игрища.
— Лариса, деньги — это объективная реальность. Она же осознанная необходимость. Потом, мне в Денвере обещали работу подкинуть.
— Работу? А что за работу? Знаешь, здесь ведь не так просто с работой.
— Да, я знаю. Работа всякая — коттеджи прибирать после туристов, дрова в поленницы складывать…
— У тебя должен быть знакомый менеджер, иначе проблемы возникнут.
— Вот как раз менеджер и есть знакомый. Он и обещал. А деньги… Кончатся — уеду. Это не проблема. Билет-то у меня есть, с открытой датой. — Виза на полгода. Так что нет проблем.
Лариса помолчала, покачала головой:
— Слушай, так это все правда, что ты мне вчера наговорил? Про оружие, про бандитов? Неужели в Питере стало так страшно жить? Там у вас что — гражданская война уже идет?
— Лариса, знаешь, что я тебе скажу, — да, это все правда, но давай об этом не будем. Это у меня пройденный этап, и возвращаться к нему я не хочу. Жизнь прекрасна! Отличный город — Нью-Йорк, Лариса. Я его таким себе и представлял.
— Это Манхэттен, Леша, Большой Нью-Йорк — он несколько другой. Ты представляешь себе вообще, какой это огромный город?
— Представляю. Карту видел.
— Карту… Я это место даже городом назвать не могу. Это особый мир. Ни на что не похоже. За это и люблю его.
Она действительно любила Нью-Йорк, и ей очень нравилось вот так демонстрировать его гостям. Любой настоящий патриот своего города всегда с удовольствием устроит пешеходную экскурсию хорошему человеку, будь это Нью-Йорк, Рязань, Париж или Петербург — неважно. Если ощущаешь город своим, волей-неволей начинаешь с гордостью его представлять, даже хвастаться, если слишком увлечешься. Город становится частью твоей собственности, которую нельзя унести с собой, продать или поменять. Он существует независимо от тебя. Можно уехать за тысячу миль, на другое полушарие, но ощущать любимый город таким же своим, и по возвращении он примет тебя как родного, не будет путать тебя своими нововведениями, заново проложенными улицами, перестроенными домами, измененной телефонной книгой, а сразу откроет все свои новые секреты. Ты никогда не будешь в этом городе просто туристом, даже если десятки лет проживешь далеко — всегда останешься для него своим.
Ларисе было приятно, что Алексей понимал ее мгновенно. Она пыталась объяснить ему суть города, показать его живым организмом, и он тут же принял такое определение. Оказывается, он и сам так же относился к Ленинграду. Петербургу то есть. Они довольно быстро пришли к соглашению, что Петербург — большая живая клякса на плоском столе восточного побережья Балтийского моря. Лежит клякса, дышит незаметно для постороннего глаза собственными испарениями, не шевелится почти. Под зелено-серой кожей медленно проползают ленивые нервные импульсы, неспешно ползут и почти затухают, дойдя до командного пункта — мозга. Ну и размякший от вечной сырости мозг, естественно, всерьез хилые сигналы не воспринимает, он думает о великом своем предназначении, что ему эти нечувствительные толчки… Так и живет мягкое влажное существо, сверху для вида покрытое темной ребристой чешуей остроугольных строений.