— Что с ним? — тихо спросил Грэм, жмурясь от боли.
— Отдыхает твой пастор. Не бойся.
Террорист, стоявший у камина, вытащил из огня рукой в перчатке длинную кочергу со странно изогнутым концом. Подняв ее, он показал Грэму красную от жара фигурку, которой заканчивалась железка, и Билл на миг забыл о боли в вывернутых суставах. Человек в маске медленно подошел к нему. То, что издалека выглядело кочергой, оказалось клеймом — маленьким колечком с торчащими во все стороны палочками-лучами. Оно было темно-красным от жара. Несколько искр упали с него на пол.
— Осторожнее! — прикрикнул главарь. — Не подпали лишнее. — Сказав странную фразу, он подмигнул Грэму. — Счастливый ты, парень! Солнышко тебе всю жизнь светить будет.
Рука одного из бандитов схватила Грэма за волосы и притянула его голову к перилам. Теперь Билл не мог даже пошевелиться. Тихонько заскулив, он смотрел, как приближается красный круг. Он был уже так близко, что пришлось закрыть глаза от страшного жара. Раскаленный металл зашипел, погружаясь в живую плоть. Голову словно облили расплавленным свинцом — каждая клеточка мозга, все кости черепа, переносица, даже зубы пронзила такая чудовищная боль, что Грэму показалось, будто он стоит в середине костра. Он хотел потерять сознание, но явь продолжала его окружать. Явь, наполненная безумным страданием, в котором он растворялся.
— Пора, — услышал он голос главаря. Голос доходил до него как сквозь стену — издалека, приглушенно. Он открыл глаза и обнаружил, что находится в гостиной один. Бандиты исчезли мгновенно, не оставив ни малейших следов, кроме прожженного в двух местах ковра на полу. Клеймо они тоже унесли с собой.
Боль все еще не отпускала, однако Билл вновь обрел способность оценивать ситуацию. Он продолжал висеть, прицепленный наручниками к перилам, выбраться отсюда самостоятельно не было никакой возможности.
Билл набрал побольше воздуха в грудь и закричал так громко, как только мог:
— Дуайт! — Получился не крик, а какой-то хрип, но все-таки он был достаточно громкий. Билл крикнул еще раз и затаил дыхание. Сверху донесся слабый стон.
В этот момент дверь гостиной с треском распахнулась и в комнату влетели Роберт, владелец прачечной, и Ник, автомеханик. Лица их были испуганы. Увидев висящего на перилах Билла со страшным ожогом на лбу, вбежавшие на мгновение застыли на месте.
— Помогите, — слабо проговорил Билл. Остаток сил ушел на предыдущие крики, которые и были услышаны проходившими мимо.
Автомеханик дернул за наручники так, что Грэм вскрикнул от боли.
— Сейчас, сейчас… — Он открыл кейс с инструментами, вытащил из кармана отвертку, какие-то еще железки. — Потерпи, дружище…
Действительно, Ник быстро справился с замком, и Грэм, освободившись, плашмя рухнул на пол. Поднимаясь, он подумал, что за один день никогда столько не падал. Сегодня все было против правил. Лицо саднило так, что он не мог говорить, только мычал, пытаясь придать своим звукам, которые вырывались изо рта, какой-то смысл:
— Там… наверху… посмотрите…
Ник с Робертом кинулись по лестнице наверх. Грэм, вспомнив о том, что все новости он должен получать первым, это залог его успеха, стал медленно подниматься вслед за ними. В первой спальне, дверь которой находилась прямо напротив лестницы, было пусто. Из второй раздался крик Роберта:
— О мой Бог!
Войдя в комнату, он увидел страшную картину. Дуайт висел на вывернутых руках, прицепленный наручниками к крюку от люстры. Грэм вспомнил, как он с приятелями подшучивал над пастором, когда, покупая дом, тот настаивал, чтобы в потолках торчали эти крюки. Вместо современных настенных светильников Дуайт развесил всюду древние разлапистые люстры, доставшиеся, как он утверждал, по наследству. В такое наследство Грэм лично не верил. Он всегда подозревал, что украшения куплены Дуайтом в антикварном магазине: пастор обожал собирать разный хлам, называя это сохранением традиций. Грэм не видел в этом ничего, кроме обыкновенного пунктика, впрочем безобидного для окружающих и достаточно распространенного.
С первого взгляда нельзя было понять — жив пастор или уже нет. Он не двигался, руки его были почти вытянуты, выпрямлены в локтях. Очевидно, плечевые суставы вывихнулись. Лицо Дуайта сплошь покрывала засохшая кровь, лоб распух и был совершенно черным — Грэм понял, что с пастором проделали ту же операцию, что и с ним. Роберт очнулся первым и бросился к висящему священнику. Подхватив его под колени, он приподнял неподвижное тело. Пастор застонал. Автомеханик пододвинул стул и снял с крюка наручники. Вдвоем они положили Дуайта на постель, освободили его руки, и лишь тогда он слабо произнес:
— Спасибо…
Дуайт открыл глаза, превратившиеся в узкие щелочки, — кроме ожога, вздувшегося над бровями, лицо его имело повреждения и другого характера. Видимо, он постарался, отстаивая свою жизнь и свой дом. Грэм знал, что пастор в прошлом был хорошим боксером, и бандитам, вероятно, пришлось изрядно попотеть, прежде чем они одержали над ним верх.
— Грэм… — произнес пастор, увидев над собой склонившегося журналиста, — тебя тоже… Грэм, — повторил он, — подойди к окну, посмотри…
— Куда?
— Я посмотрю, Дуайт, — вмешался Ник. — Парень ведь тоже, наверное, ни черта не видит. Его, как и тебя, отделали будь здоров. На что посмотреть-то? Эти ублюдки исчезли. Мы никого на улице не видели.
— Церковь. Церковь… — два раза сказал пастор и замолчал не в силах продолжать.
Ник подошел к окну и громко крикнул, взмахнув руками:
— О, дерьмо!
В доме Дуайта не принято было так выражаться, но Роберт, встав рядом с приятелем, понял причину столь безответственного возгласа.
Над городком поднимался толстый столб серого дыма. Ветра не было — столб стоял почти вертикально, расширяясь кверху. Все это выглядело бы даже красиво, если бы они не поняли, откуда валит этот густой дым. Горела церковь. Остроконечный шпиль, обычно хорошо видный из пасторского окна, затерялся в клубах, снизу густо-черных, светлеющих до нежно-серого, как мех какого-то редкого животного, уже выше, на фоне гор. В черноте дыма замелькали яркие лоскутки пламени.
Ник поднял оконную раму. Над городом стояла странная тишина, словно жители замерли, побросав дела. Словно обедавшие в ресторанах перестали стучать вилками и ложками, словно кассиры не нажимали на кнопки электронных касс, водители остановили машины, встали барабаны прачечной, деревообрабатывающие станки в мастерских, расположенных неподалеку от церкви, дети перестали плакать или смеяться. Как будто исчезли повседневные звуки, на которые обычно горожане, привыкнув, не обращают внимания и которые создают неразличимый днем городской шум. Шум, принимаемый днем за тишину, но очень отличающуюся от тишины ночной — настоящей.
Вот и сейчас Нику показалось, будто, несмотря на ярко светящее солнце, на город опустилась ночь. Он встряхнул головой, и тут же сирена полицейской машины — одна, за ней еще и еще, все ближе и ближе — избавила его от наваждения. Внизу послышались шаги, грохот, топот ног — судя по звукам, вбежали в дом.
— Мистер Дуайт! Господин пастор! — послышались взволнованные крики. — Скорее! Где вы?
Пожарные пришли на выручку первыми — в машинах было все необходимое для оказания помощи. Привыкшие выезжать не только на основную, так сказать, работу — тушить горящие здания, они нередко привлекались к помощи травмированным в дорожных катастрофах, иногда просто вытаскивали пьяных из каких-нибудь ям, куда те свалились, потеряв ориентировку. Последнее случалось в основном с туристами. В Дилоне не принято было пить. Вокруг запившего человека немедленно бы образовался вакуум и для него в полный рост вставал вопрос — продолжать оттягиваться в свое удовольствие, но при этом окончательно лишиться работы, общественного положения и общения с большей частью знакомых или же вернуться на путь истинный, публично покаявшись и принеся извинения окружающим за недостойное поведение…