Но как тяжело держаться, почти невозможно.
— Да, да, почти невозможно! — Гурий Шишкин нервно гнул свои тонкие, с распухшими суставами пальцы. — Еды не больше, чем на три месяца, да и какая еда — одна полба! Людей, которые могут еще держать в руках оружие, не насчитаешь и четырех сотен, и тех от усталости и плохой пищи ветром качает.
Голохвастов слушал, не глядя на монаха.
— Спору нет, устали люди, дошли до последнего предела, однако надо держаться, стоять насмерть. Больше года терпели осаду, осталось немного ждать. Надо еще раз напомнить людям, что не зря принимаем на себя страдания и муки, что терпим ради отечества своего и делаем великое дело!
Гурий презрительно хмыкнул:
— Так уж и великое! Любишь ты, воевода, громкие слова произносить. А людям не твои громкие слова нужны, а поесть досыта и отдохнуть от боев! Что толку от нашей храбрости? Все на Руси распалось, и каждый давно уж бьется в одиночку за себя!
— Не могу с тобой согласиться, дьякон, потому что каждый день и каждый час вижу совсем иное, вижу, как не за страх, а за совесть, не за себя только, а и за других проливают кровь стрельцы и казаки, посадские и мужики пашенные и все прочие троицкие сидельцы! И верю, что выстоим до конца. А ты говоришь не совсем понятно, уж не сдаться ли предлагаешь!
Гурий болезненно сморщился.
— Не лови на неточном слове, воевода. Я сражаюсь вместе с мирянами наравне и не помышляю о позорном исходе. Но все же предел должен быть затянувшейся осаде, доколе ж вынуждены будем биться? Пока все до единого не перемрем от болезней, голода или не погибнем?
Голохвастов поднялся, стал ходить взад и вперед. Долгорукий угрюмо молчал. Нет, не так представлял он себе это троицкое сидение. Слава? Ее нету. Бились, несомненно, геройски, умело, стойко, но кто об этом узнает?
Слава не рождается в неведении и не живет в тишине. Неотвратимо надвигается смерть. Смерть! Небытие, и избежать этого нельзя. Сапега и Лисовский не помилуют, когда возьмут крепость. А это случится неизбежно и скоро. И самое страшное: ночные видения — Иосиф Девочкин в пыточной… Гриша Брюшин… Кажется, все руки в крови, и не отмоешь.
— Сказать, что легко нам? — взволнованно говорил Голохвастов. — Нет, не легко, тяжело сверх меры. Победим ли? Не знаю. Останемся живы? Мало надежды. Но надо выполнить свой кровавый долг! Ежели не мы, то кто же тогда покажет силу и стойкость русскую? Ежели не мы, то кто же отстоит монастырь, сей каменный щит, охраняющий с севера Москву? Да и не одни мы бьемся насмерть против иноземных захватчиков. Смоленск стоит! — Голос его сорвался и глаза увлажнились. — Вот истинные герои, словно бы из древних времен пришли витязи славянские, несгибаемые! Будем и мы сражаться до последнего вздоха! А ежели кто совсем обессилел, сердцем ослаб — пускай уходит: ночи стали темные, да и мы препятствовать не станем.
— Подозрителен ты, Алексей Иванович, даже к нам с князем нет у тебя полного доверия. И честолюбие свое надо бы умерить, смешно нам нынче думать про подвиги древних витязей, иные времена настали, иные люди народились.
— В любые времена должно оставаться человеком!
— Человек по природе слаб и поступает так, как и другие.
— Нехорошо говоришь, дьякон, так можно оправдать любую подлость и даже…
Его прервал тревожный звон сполошного колокола Духовской церкви. В келью вбежал возбужденный стрелец:
— Конный отряд!
Стремительно встал побледневший Долгорукий.
— Наши?!
— Не знаю, только лисовчики не нападают на них!
Все трое поспешно перешли на звонницу Духовской церкви. Голохвастов пытался разглядеть всадников, мчавшихся по Александровской дороге.
Неужели наши? А если еще один отряд спешит на помощь Сапеге и Лисовскому, чтобы решительным ударом сломить наконец русских сидельцев? И почему молчат пушки Терентьевой рощи? Разве Лисовский ничего не видит?
Все ближе всадники. Их так много, что земля звонко дрожит под копытами сотен лошадей.
Защитники крепости, столпившиеся на стенах, следили за конным отрядом. И вдруг разом ударили пушки Лисовского. Одно ядро разнесло круп лошади. Всадник покатился по земле.