С уходом Прокулея в комнате, казалось, просветлел даже воздух. Диона горько вздохнула. Замурованный оплот царицы стал для нее западней. Там до сих пор пахло смертью и холодным железным душком золота. Клеопатра вернулась к своему стулу. Она шла так, как ходят люди, которые держатся прямо усилием воли. А волю царицы даже теперь никому не под силу было сломить.
— Элафродит, — внезапно сказала она. — Ведь так тебя зовут, да?
Римлянин кивнул и густо покраснел. Он был совсем молодым, хотя и крупным, и казался растерянным и смущенным. Ему явно было не по себе.
— Элафродит, — повторила Клеопатра, — ты позволишь мне несколько минут уединения? Этого требует скромность — я должна переодеться. Я хотела бы встретить моего победителя в более пристойном виде и более подходящем наряде. Можешь ли ты встать на посту у окна? Тогда ты будешь уверен, что я не убегу. И еще — могу ли я попросить тебя отвернуться, пока буду одеваться?
Диона внимательно всматривалась в лицо царицы. В ее спокойствии было что-то пугающее.
Заметив это, Клеопатра улыбнулась.
— Дорогая сестрица. Думаю, пришло время тебе уходить. Твой муж с Октавианом, да? Он позаботится, чтобы ты не пострадала от его мести.
— Луций Севилий — не мой муж, — тихо и твердо ответила Диона.
— Глупости, — отмахнулась Клеопатра. — Кто же еще? Ты ведь любишь его всем сердцем. Возможно, он и виноват перед тобой, но не настолько, как тебе кажется. Луций Севилий всего лишь мужчина — и поэтому дурак. Он думал, что любит Рим больше тебя. Теперь он наверняка сожалеет об этом.
Диона покачала головой. Глаза ее были полны слез.
— Пора, — промолвила Клеопатра, вставая и идя к ней. Она утерла ей слезы, положила руки на плечи Дионы и улыбнулась — светлой улыбкой, лишенной горечи. И улыбка эта сказала Дионе все, что не могла сказать сама Клеопатра при римлянине, стоящем в галерее и бдительно ждущем любого подвоха. Вслух царица произнесла:
— Иди, люби его. Он отчаянно ждет, что ты вернешься. Ты мне не веришь? Но я чувствую это. Сейчас я словно Даная[110] — вся открыта звездам.
— Тогда… ты знаешь… — начала Диона.
Голова Клеопатры поникла и снова вскинулась — в спокойствии запредельного горя.
— Ты была права. Это моя вина.
Антилл был мертв — он погиб сразу же, как только Октавиан вошел во дворец. Цезарион был убит во время бегства. Тимолеон — Тимолеон…
Диона почти выла, но не вслух, вслух — никогда; только в сердце своем. Она обнаружила, что приникла к царице, к подруге, потерявшей сына, ради которого ее сын, самое любимое, бесстрашное, шаловливое красивое дитя, отдал свою жизнь. Объятие Клеопатры было сильным, глаза — сухими, голос — спокойным.
— Да. Я тоже кляну дар, которым нас отметила богиня. Быть невежественной, как самая простая женщина, и верить, как бы ничтожно коротко это ни продлилось… думать, что они спаслись…
Диона напряглась и отстранилась. Клеопатра не удерживала ее. Они стояли лицом к лицу, глаза к глазам: не царица и ее прислужница, даже не две двоюродные сестры, а женщины, потерявшие своих детей, матери, пославшие на смерть сыновей. Это были древние узы — почти такие же древние, как узы, связывающие мать и ребенка.
— Ох, как же я ненавижу войну, — сказала Диона с неожиданной страстью.
— Теперь войне конец, — промолвила Клеопатра. — Мы принесли мир — при всех усилиях сделать обратное.
— Мир по-октавиановски, — горько улыбнулась Диона. — По-римски. Пустыня… и нация рабов.
— Не думаю, — возразила Клеопатра. Она быстро обняла Диону, поцеловала в обе щеки, а потом снова в лоб. Взгляд ее был долгим, глубоким и неотрывным. Наконец она сказала:
— Иди, сестрица. Найди своего любимого. Живи — живи ради него, если нельзя больше жить ради меня.
47
Пока Диона со своей молчаливой служанкой поднималась вверх по ступенькам, Клеопатра стояла неподвижно, и ей показалось, что она наблюдает шествие статуй. Они шли одинаково: очень гордо и прямо, как кариатиды[111], несшие на головах тяжесть небес. Хотелось бы думать, что обе догадались о ее замысле и одобряли этот выбор.
У окна они замешкались, пока Диона говорила с римским вольноотпущенником[112]. Боги были милостивы — римлянин наклонил голову и позволил женщинам пройти мимо него; даже помог им пробраться через окно и встать на лестницу.
Когда он отвернулся, Клеопатра дала знак слугам. Мардиан принес расписанную ширму, целую вечность назад принадлежавшую какому-то забытому ныне фараону. Боги шли на ней торжественной процессией сквозь заросли папируса: Тот, с головой ибиса; обезьяноголовый Птах, Гор с головой сокола, Сехмет — львица с женским телом, Хатор-корова. А вел их всех Анубис, проводник и защитник, с тонкой шакальей улыбкой, загадочный и неподверженный времени. Такие же древние, как и сам Египет, глаза бога-шакала пучились неземным светом и сияли ярко, хотя сами краски поблекли. Казалось, они смотрели в глаза Клеопатре, улыбавшейся, когда служанки снимали с нее одежду.
110
Даная — в греческой мифологии дочь аргосского царя Акрисия. Ему предсказали смерть от руки внука, и он заточил Данаю в подземную темницу. Но Юпитер проник к ней в виде золотого дождя, и она родила Персея, который во время игр случайно убил деда брошенным диском.
111
В архитектуре кариатиды — вертикальная опора в виде задрапированной женской фигуры, поддерживающая балочное перекрытие.
112
Вольноотпущенники — рабы, отпущенные на волю актом освобождения. Гражданские права их оставались ограниченными, и во многих случаях они должны были по-прежнему служить своему хозяину.