Был уже час пополудни, когда у входа в нору раздался подозрительный шум.
Саймон, который к этому времени уже успел въехать в Фальшир на боевом жеребце и немного устал от мелькания в воздухе сотен цветов, которыми прекрасные девушки осыпали его из окон, насторожился и замер. Из щели показался нос серой короткошерстной кошки с белой отметиной, идущей от правого глаза к подбородку.
Юноша лежал совершенно неподвижно и смотрел на нее. Внезапно испугавшись чего-то, кошка выгнула спину и сузила глаза. Саймон подумал, что маленький охотник понял, что за ним наблюдают, и изо всех сил старался не шевельнуться.
Тогда кошка двинулась вперед, выходя из тенистой щели на солнечные просторы крыши. Саймон застыл, а котенок подхватил лапкой кусочек гальки и по-бежал по крыше, подбрасывая игрушку, догоняя ее и опять подбрасывая.
Мальчик некоторое время наблюдал за этой игрой, но тут кошка проделала особенно смешной пируэт: разогнавшись в погоне за галькой, она решила резко затормозить обеими передними лапами и, перекувырнувшись через голову, свалилась в очередную щель между черепицами, где и осталась лежать, в изнеможении взмахивая хвостом. Тогда долго сдерживаемый смех вырвался наружу; зверек в ужасе взмыл в воздух, приземлился и кинулся к своей щели, удостоив Саймона лишь беглым взглядом. Этот акробатический уход вызвал новый изматывающий приступ смеха.
— Кувыркайся-кошка! — кричал он вслед исчезнувшей гимнастке. — Кошка-кувыркошка, кувырк-кувыркайся, кувырк-кошка!
Когда он полз по направлению к входу в кошкину дырку, чтобы спеть маленькую песенку о любви к крышам и камням для не менее маленькой серой кошки, в чьем благодарном внимании он был просто убежден, что-то привлекло его взгляд.
Он подполз к самому краю крыши и вытянул шею. Легкий ветерок ласково взъерошил ему волосы.
На юго-востоке, далеко за границами Эрчестера и перепаханными землями за Кинслагом, по чистому маррисовскому небу было размазано темно-серое пятно, как будто кто-то провел грязным пальцем по свежевыкрашенной стене. Пока он смотрел, ветер кое-как отмыл грязное пятно, но снизу поднимались новые черные клубы, неподвластные никакому ветру. Мрачное черное облако заволакивало восточный горизонт.
Прошло довольно много времени, прежде чем Саймон понял, что это за облако.
Бледное чистое небо пачкал густой султан дыма.
Фальшир горел.
Глава 10. КОРОЛЬ ЯСЕНЬ
Двумя днями позже, утром последнего дня марриса, Саймон спускался к завтраку вместе с другой прислугой, как вдруг тяжелая черная рука опустилась ему на плечо. На какой-то миг он задохнулся, вспомнив свой сон о тронном зале и тяжеловесном танце малахитовых королей.
Однако эта рука оказалась самой обычной человеческой конечностью в драной черной перчатке, а владелец ее вовсе не был сделан из темного камня, хотя удивленный Саймон, посмотрев в лицо Инча, готов был признать, что Господу здесь явно в последний момент не хватило человеческого материала и пришлось воспользоваться куском известняка.
Инч наклонился к Саймону, приблизив к нему свое лицо. Казалось, что и дыхание его пахнет камнем, а не чем-нибудь обыкновенным, вроде лука.
— Доктор хочет видеть тебя, — сказал он, вращая глазами. — Вот прямо сразу.
Проходя мимо, прочие слуги, не прерывая движения, бросали на Саймона и стоящего рядом с ним огромного неуклюжего Инча любопытные взгляды. Саймон, пытаясь вывернуться из-под тяжелой руки, провожал их с бесконечной тоской.
— Хорошо, я сейчас буду, — сказал он и, изогнувшись, освободился. — Только дайте мне время, чтобы взять горбушку хлеба. Я съем ее по дороге.
Он побежал по коридору к столовой. Украдкой посмотрев назад, Саймон обнаружил, что Инч стоит на том же самом месте и в глазах у него спокойствие быка, жующего свою жвачку.
Вернувшись назад с краюхой хлеба и куском мягкого белого сыра, он с ужасом понял, что Инч все еще ждет его. Огромный человек пошел рядом с ним по направлению к жилищу доктора. Саймон предложил ему хлеба и сыра, выдавив из себя приветливую улыбку, но Инч только взглянул на него безо всякого интереса и ничего не сказал.
Когда они вышли во двор и принялись лавировать между группами священников-писцов, Инч вдруг откашлялся, как бы собираясь что-то сказать.
Саймон, который всегда чувствовал себя в обществе этого человека так неловко, что тягостным казалось даже его молчание, посмотрел на спутника выжидательно.
— Почему, — медленно начал Инч, — почему ты занял мое место? — Он не сводил безжизненных глаз с запруженной писцами дороги.
Теперь сердце Саймона стало похоже на камень — такое же тяжелое, холодное и обременительное. Он и жалел эту домашнюю скотину, которая считает себя человеком, и боялся ее.
— Я не занимал вашего места, — тихий голос прозвучал фальшиво даже в его собственных ушах. — Разве доктор не просит вас больше носить и устанавливать всякие вещи? Меня он учит другому, совсем другим вещам.
Некоторое расстояние они прошли молча. Наконец показалось жилище доктора, увитое плющом, как гнездо малиновки. В десяти шагах от двери Инч снова вцепился в плечо Саймона.
— Пока тебя не было, — сказал Инч, и его широкое лицо надвинулось на Саймона, как корзина, которую опускают с верхнего этажа. — Пока тебя не было, я был его помощником. Я был бы следующим. — Он сморщился, выпятив нижнюю губу и сведя широкие брови так, что они образовали невероятный угол, но глаза его оставались кроткими и грустными. — Я был бы доктор Инч. — Он остановил взгляд на лице мальчика, который уже побаивался, что тяжесть огромной лапы сомнет его. — Я не люблю тебя, кухонный мальчик.
Отпустив мальчика, Инч пошел прочь, еле волоча ноги, затылок был почти не виден за массивными сгорбленными плечами. Саймон, потирая придавленную шею, чувствовал себя на редкость паршиво.
Моргенс провожал у двери троицу молодых священников. Они были заметно пьяны, что пожалуй даже шокировало Саймона.
— Они приходили за пожертвованиями на празднование Дня всех дураков, — сказал Моргенс, запирая за троицей дверь. С улицы донеслось пьяное пение. — Подержи эту лестницу, Саймон.