— Ну, Панове, — вдруг грозно осек всех пан Адам до сих пор более молчавший. — Прошу Эвку не трогать. Она мне и Метельским жизнь сохранила, могла выдать казакам стежку на острове…
Как по приказу — без удивления, вопроса, игривого словца — Эвку опять забыли. Разговор повернулся на шведов. Что, рыжие бестии, не удалось взять наши земли! Потому что бог не помог: в церковь золото не несете, скряги протестантские, все в домашние кошельки…
Эта странная общая деликатность уверила Юрия, что гости знают что-то такое об отце и Эвке, что тихо ставится ему в укор. "В каком таком ручье мог он эту голую Эвку видеть? — подозрительно думал Юрий. — В ручье ли? Может, вовсе не в ручье… Уж не таскался ли на смех повету за небесными глазами, напрасно грозя тяжелой плетью…" Если ночью не врал, развивалась далее эта мысль, а не врал, иначе сегодня бы не отрекся, то околдован был Эвкой, а потом принижен до ревности к ничтожному дегтярю. Из досады увел дегтяря солдатом, чтобы стало ей пусто на грешной лавке. То-то в ней злобушка тлеет, вон как дерзила в часовне, ровно сестра, даже пугала: "Сам на себя беду накличешь!" "Нет, не к тому цепитесь!" — сказал пан Юрий и сложил под столом для бесов кукиш.
Конечно, думал Юрий, дьявол ищет, кому досадить. Но только над слабыми он сильный. А кто греха на душе не хранит, тому не опасен. Он, пан Юрий, дурного дела ни одного не сделал, а что убивал — так то врагов родины убивал. А отец, отец — тут дело другое, по сей день околдован. Вот соседям и смех глядеть: нашел вдовец Матулевич невесту…
И тут черное пятно съехало по ледяной какой-то нитке из головы к сердцу и улеглось в удобную ложбинку между двумя закруглениями, потому что представлял себе Юрий фигуру сердца в таком точно виде, как нарисовано оно на церковных иконах.
4
Назавтра гости начали разъезжаться. Юрий поехал проводить пана Кротовича, вздыхавшего тяжело в предчувствии неласковой домашней встречи. Мечталось Кротовичу задержать Юрия до темноты, чтобы перегорела в душе грозной супруги без выстрела из уважения к гостю большая часть порохового заряда. Но сравнивая ясный лоб пана Юрия с бурачного цвета бугром, на который напрасно опускал седые пряди пан Петр, и выпытав ловким вопросом, что никто более подобного облика не принял, — одной ей досталось такое чудовище, пани Кротович налилась неугасимой и в три дня яростью. Она, правда, выставила и чарки, и штоф, и закуски легли на стол, но не лилось вино под ее нетерпеливым, выталкивающим за порог взглядом. Юрий, осилив себя, выпил за встречу и хозяйское здоровье, отсидел пять минут, растянувшиеся, верно, для пани Кротович в мучительную вечность ожидания, и оставил супругов наедине. Не отъехал он и десяти шагов за ворота, как взвился из избы к небу, пугая жаворонков, тонкий, в змеиное жало, крик: "Жлукта!"[2] Пан Юрий невольно пришпорил коня.
Переезжая вброд Волму, увидел он поодаль брода Эвку — что-то она выискивала в луговых травах и прятала в торбу. Тотчас черное пятнышко заершилось в облюбованном чувствительном месте. "Нет, не может быть, чтобы отец ею околдовался", — с неверием подумал Юрий и, глядя на Эвкину спину, на колыхание красно-синей юбки, подумал еще: "Надо сегодня к Метельским съездить, там три паненки скучают". Но хоть волнующе представился веселый вечер с девками и никакого интереса к шептунье быть не могло, Юрий, сам не зная зачем, повернул коня и по воде пошел к Эвке.
— Добрый день! — окликнул он, подъезжая.
— Здравствуй, пан Юрий! — улыбнулась ведунья, вскинув на миг к проезжему серые глаза.
— Траву собираешь? — спросил Юрий и удивился никчемности своего вопроса. — Вчера, Эвка, ты ответила, что сам на себя могу беду накликать, сказал он потому только, что ничто иное в голову не пришло. — Объясни как, знать хочется…
— Не знаю, — ответила Эвка, но так, словно знала.
— Да зачем же мне себе вредить? — усмехнулся Юрий.
— Не убережешься, — сказала Эвка.
— Скажи — уберегусь.
— Сказать? — спросила Эвка, и глаза ее сузились, появилась в них жесткость. — А пан не обидится?
— Чего обижаться, если сам прошу.
— Слабый ты, пан Юрий!
Юрий опешил.
— Как слабый? — спросил он после молчания.
— Так дается, — сказала Эвка. — Тот сильный, тот слабый — какая судьба. Заяц — слабый, волк — злой, сова — мудрая. Такими на свет появились.
— Это звери, — возразил Юрий, злясь, что легко приравняла его знахарка к зайцу.
— И среди людей так! — возразила Эвка. — Один глядит — овца, другой глянет — озноб берет.
— Моей сабли каждый боится! — сказал Юрий.
— А снимешь саблю — кто побоится?
Юрий удивился.
— Тебя, пан Юрий, не боятся, — говорила Эвка, — твоей сабли боятся, железа, меня без сабли боятся!
— Не тебя боятся, — усмехнулся Юрий. — Бесов, которые при тебе ходят, боятся.
— Где ж они ходят? — спросила Эвка, нарочито оглядываясь вокруг и раздвигая руками траву.
— Они внутри тебя прячутся, — подсказал Юрий, даже показывая пальцем.
— Где ж им прятаться внутри? Горба вроде нет.
— Им много места не надо, — объяснил, помня полоцкие уроки, Юрий. Они полком на тупом конце иголки поместятся.
Глаза Эвки загорелись.
— И ты, пан Юрий, их пугаешься? И правильно, пан Юрий. Саблей их не победить, они маленькие, надвое не развалишь.
— Надо будет — и беса развалю, — отвечал Юрий.
— Если ничего пан не боится — себя надо бояться, — сказала вдруг Эвка сухим, враждебным голосом, поразив Юрия внезапным скачком в темноту поучения.
— Ох, Эвка! Криво идешь! — едва и нашел что ответить Юрий, запустив, однако, в ответ грозную интонацию для вескости смысла. Не слыша возражений, он с досадой за ненужный разговор поскакал на отцовский двор.
Здесь вернулись к нему здоровые интересы, и он тотчас отправил паробка к Метельским спросить, примут ли соседа и с ним товарища по оружию. Хоть было понятно, что примут, но свалиться как снег на голову — не родня, а по извещении и панны будут ждать с нетерпением, и стол будет накрыт. Паненок было трое, для ровности сторон не хватало рыцаря, и Юрий послал другого паробка к холостому соседу, пану Михалу, сказать, чтобы он, если есть охота погулять у Метельских, собрался и ждал их по пути.
Ближе к вечеру Юрий и Стась Решка нарядились; Стась для ясности речи выпил треть штофа, и выехали. Скоро им встретился поджидавший их пан Михал, и уже втроем припустили коней ближней лесной дорогой.
Их ждали, девки обрадовались, Метельский вышел обниматься и, как положено доброму хозяину, стал кричать — выпить, выпить за встречу, за счастливое возвращение с войны, чтобы всегда так возвращаться. Сразу приезжих повели за стол, тут все осмотрелись.
Паненки сидели рядком; Волька — старшая — перезревала, из глаз ее лучилось нетерпение замужества, но Юрию она всегда была незанятна, а уж с жаждою затянуть брачный аркан на рыцарской шее и вовсе показалась чужда; зато меньшие сестры, в последнее свидание четыре года назад бестелесные, теперь стали очень приятны, особенно средняя — Еленка, Юрий сразу же ее выделил, чаще на нее глядел и, поглядывая, ловил на себе ее смущенный взгляд.