— Послушай меня, Рина, — говорит Пин хрипло. — Этот пистолет — мой.
Негра смотрит на него сердито.
— Чего это тебя так разобрало? Ты что — стал бунтовщиком?
Пин роняет стул на пол.
— Обезьяна! — кричит он что есть мочи. — Сука! Шпионка!
Он засовывает пистолет в карман и уходит, хлопнув дверью.
На улице — ночь. Переулок так же пустынен, как и тогда, когда он пришел. Ставни на окнах лавок закрыты. У стен домов навалены доски и мешки с песком, чтобы предохранить жилища от осколков.
Пин идет вдоль ручья. Ему кажется, что вернулась та самая ночь, когда он украл пистолет. Теперь у Пина есть пистолет, но все равно ничего не изменилось. Он по-прежнему один в целом мире; он, как всегда, одинок. Как и в ту ночь, его мучит один лишь вопрос: что ему делать?
Пин, плача, идет по насыпи. Сперва он плачет тихонько, потом разражается громкими рыданиями. Теперь ему уж никто не встретится. Никто? За поворотом насыпи вырисовывается человеческая тень.
— Кузен!
— Пин!
Это волшебные места, где постоянно случаются всякие чудеса. И пистолет его тоже волшебный, он как волшебная палочка. И Кузен — великий волшебник с автоматом и в вязаной шапочке. Сейчас Кузен гладит его по волосам и спрашивает:
— Чего ты здесь делаешь, Пин?
— Я ходил забрать мой пистолет. Посмотри. Это пистолет немецкого матроса.
Кузен внимательно рассматривает пистолет.
— Хорош! «Пе тридцать восемь». Береги его.
— А ты, Кузен, чем здесь занимаешься?
Кузен вздыхает, и выражение лица у него, как всегда, печальное, словно ему приходится искупать тяжкую вину.
— Мне надо сделать один визит, — говорит он.
— Это мои места, — говорит Пин. — Заколдованные. Тут пауки делают гнезда.
— А разве, Пин, пауки делают гнезда? — спрашивает Кузен.
— Они делают гнезда только здесь, — объясняет Пин, — и больше нигде в целом мире. Я был первым, кто узнал об этом. Потом сюда пришел этот фашист Шкура и все разрушил. Хочешь, покажу?
— Покажи мне, Пин, покажи. Подумать только — паучьи гнезда.
Пин ведет его за руку, рыхлую и теплую, как ситник.
— Вот, посмотри, тут были дверцы в галереи. Этот фашистский ублюдок все поломал. А вот одна нетронутая. Видишь?
Кузен присаживается на корточки и щурит в темноте глаза.
— Смотри, смотри! Дверца открывается и закрывается. А за ней — галерея. Она глубокая?
— Очень глубокая, — объясняет Пин. — И вся облеплена засохшей кашицей из травы. Паук сидит на самом дне.
— Давай зажжем спичку, — предлагает Кузен.
И оба они, присев на корточки, наблюдают, как пламя спички освещает вход в галерею.
— Давай бросим туда спичку, — говорит Пин. — Посмотрим, вылезет ли паук.
— Зачем? — возражает Кузен. — Бедные насекомые! Не видишь, что ли, сколько бед на них уже обрушилось.
— Скажи, Кузен, ты думаешь, они опять построят гнезда?
— Если мы не будем их трогать, думаю, что построят, — говорит Кузен.
— А мы вернемся еще как-нибудь взглянуть на них?
— Да, Пин, мы будем приходить сюда каждый месяц.
Как хорошо, что он нашел Кузена, которого интересуют паучьи гнезда!
— Скажи-ка, Пин…
— Чего тебе, Кузен?
— Видишь ли, Пин, я хотел тебе кое-что сказать. Я знаю, что ты меня поймешь… Видишь ли, я уже много месяцев не имел дела ни с одной женщиной… Ты знаешь, как это бывает. Послушай, Пин, мне говорили, что твоя сестра…
На лицо Пина возвращается ухмылка. Он — друг взрослых; в таких вещах он, конечно, разбирается и гордится тем, что, когда требуется, он способен оказывать взрослым такого сорта услуги.
— Разрази меня гром, Кузен. Ты недурно переспишь с моей сестрой. Я покажу тебе дорогу. Знаешь, где Длинный переулок? Чудесно. Дверь над истопником, на втором этаже. Иди спокойно: на улице ты никого не встретишь. Но с нею будь осторожен. Не говори ей, кто ты такой и что это я тебя послал. Скажи ей, что ты работаешь в «Тодте» и что ты тут проездом. Эх, Кузен, а ты еще так ругал женщин! Ступай, ступай, сестра моя брюнетка, и она многим приходилась по вкусу.
На большом печальном лице Кузена появляется жалкая улыбка.
— Спасибо, Пин. Ты верный друг. Я схожу и тут же вернусь.
— Разрази меня гром, Кузен! Ты отправляешься к ней с автоматом?
Кузен проводит пальцем по усам.
— Понимаешь, я не люблю ходить без оружия.
Пину смешно смотреть, как Кузен смущается. Главное, было бы из-за чего!
— Возьми мой пистолет. Держи! А автомат оставь мне. Я его покараулю.
Кузен скидывает автомат и сует в карман пистолет. Потом он снимает вязаную шапочку и тоже кладет ее в карман. Он слюнявит пальцы и пытается причесать себе волосы.
— Наводишь красоту, Кузен. Хочешь сразить ее. Поторапливайся, а то не застанешь ее дома.
— До свиданья, Пин, — говорит Кузен и уходит.
Пин остается один во мраке, подле паучьих нор, с автоматом, на который он опирается. Но Пин больше не отчаивается. Он нашел Кузена, а Кузен — это тот Настоящий Друг, которого он так долго искал, друг, интересующийся паучьими гнездами. Только Кузен такой же, как и другие взрослые. Его тоже почему-то неизъяснимо тянет к женщинам, и сейчас он направляется к его сестре Негре и будет обниматься с ней на смятой постели. А подумать — как было бы замечательно, если бы Кузену не пришла в голову такая идея, если бы они вместе посмотрели еще немного на паучьи гнезда, а потом Кузен опять бы завел свои обычные речи против женщин, которые Пин великолепно понимает и полностью одобряет. Но нет, Кузен такой же, как все взрослые, и с этим теперь ничего не поделаешь. Что-что, а это-то Пину известно.
В старом городе раздаются выстрелы. Что там стряслось? Может, патрули? Когда ночью слышишь выстрелы, всегда бывает страшно. Конечно, глупо было ради женщины соваться в фашистское логово. Пин боится, что Кузен напоролся на патруль или встретил у его сестры множество немцев и те его сцапали. А может, в сущности, так ему и надо. Что за радость вожжаться с этой волосатой лягушкой, его сестрой?
Но если Кузена схватят, Пин останется один с автоматом, который его пугает и обращаться с которым он не умеет. Пин надеется, что Кузена не схватили, надеется на это изо всех сил, не потому что Кузен — Настоящий Друг — он больше не Настоящий Друг, он такой же, как все, — а потому, что Кузен последний человек, который остался у него во всем мире.
Однако предстоит еще долго ждать, прежде чем выяснится, есть ли причина для беспокойства. Но нет, вот уже к Пину приближается тень, это он.
— Как ты быстро, Кузен, неужто управился?
Кузен качает головой, и выражение лица у него, как всегда, печальное.
— Знаешь, мне стало противно, и я повернул назад.
— Разрази меня гром! Кузен! Тебе стало противно!
Пин в восторге. Кузен действительно Настоящий Друг. Он все понимает, даже то, что женщины — противные твари.
Кузен снова перебрасывает через плечо автомат, а пистолет возвращает Пину. Теперь они идут по полям, и рука Пина лежит в рыхлой и теплой ладони Кузена, похожей на ситный хлеб.
В темноте то тут, то там вспыхивают маленькие огоньки — это над изгородями пролетают светлячки.
— Все женщины таковы, Кузен, — говорит Пин.
— Да, — соглашается Кузен, — но не всегда так было: моя мать…
— Ты помнишь свою маму? — спрашивает Пин.
— Конечно, — говорит Кузен. — Она умерла, когда мне было пятнадцать лет.
— Она была хорошая?
— Да, — произносит Кузен, — она была хорошая.
— Моя мама тоже была хорошая, — говорит Пин.
— Полным-полно светлячков, — говорит Кузен.
— А когда на них посмотришь вблизи, — говорит Пин, — они тоже противные. Такие рыжеватые.
— Правильно, — говорит Кузен. — Но когда на них глядишь вот так, они красивые.
И они продолжают свой путь ночью, среди летающих светляков — громадный мужчина и мальчик. Они идут и держат друг друга за руки.