Может, потому что я знаю, что такое быть принужденным к чему-то против своей воли. Я слишком долго не осознавал, что делал выбор не по своему желанию, а потому что нельзя было поступить иначе. Нельзя ли?..
Может, потому что я был сыт по горло этой мертвецкой аурой, распространяющейся над каждым предметом в доме Макнейра. Они гнили, лишенные свободы, лишенные права голоса (Драко, ты в самом деле романтик, раз приписываешь предметам право голоса, но разве не должны изумруды сиять на декольте красавиц? Не должны фарфоровые чашечки украшать чайные церемонии? Они теряют цвет, они теряют вкус, они теряют все — Макнейр буквально выпивает жизнь из всего своего имущества).
И когда он назвал ее пташкой… Эту гордячку, которая даже сейчас выглядит так, будто она что-то знает, всегда улыбается так, как будто у нее есть какой-то секрет, не подвержена предубеждениям и — хватит думать о ее острых сосках, Драко!
— Я не мог, — качаю головой, — не хотел позволять ему делать это ни с кем. Это отвратительно.
Она склоняет голову и, соглашаясь со мной, обнимает себя руками.
Разговор закончен, тема исчерпала себя.
— Надо идти, — облизываю губы и протягиваю ей руку, которую она не спешит принимать, только смотрит. Опускаю ладонь, в животе неуютно.
Когда она ела что-то последний раз? Я совсем не подумал об этом.
— Почему ты знаешь дорогу?
— Потому что этот участок Леса пропускает чистокровных волшебников, — кратко поясняю я то, что она уже поняла.
— Ты что, видишь каким-то образом тропу?
— Не то чтобы, — потираю переносицу. Когда мы уже пойдем? Мне не по себе и хочется поскорее закончить. — Скорее, ощущаю. Вот там, — киваю на кусты слева, — что-то опасное. Оно как будто размыто, но я знаю, что туда лучше не соваться.
— Как будто размыто, — кивает она, и я закатываю глаза: даже сейчас она продолжает делать заметки. Какой ценный сотрудник.
***
Наконец, мы идем.
Я чуть впереди, чувствую ее своим правым плечом. Как в танце, когда партнеры не касаются друг друга, держа ладони в нескольких сантиметрах, так, чтобы их магнитило друг другу, ощущают жар, но не могут его коснуться.
Приходится идти медленно, потому что кое-кто в своих водонепроницаемых носках очень осторожничает.
— В отличие от тебя, я чувствую каждую ветку, Малфой, — она злится, что из-за нее мы тормозим, и выбирает обвинять меня в бесчувственности.
— Благодаря твоему ворчанию я тоже их чувствую, — вздыхаю. Мы оба устали, хотя с момента старта прошло всего около часа. Тяжело идти сквозь лес голодному — ну, кстати, я не очень-то и голоден, — и уставшему, в неподходящей одежде и обуви. Или без.
Постоянно лезут в рот и глаза какие-то веточки, хлещут по щекам отростки кустов, и если смотреть под ноги, то глаз теряется в избыточности трав, растений, листвы, их многообразии и витиеватости. Нельзя отвлекаться, иначе лес захватит, завлечет, за…
— Грейнджер, — шиплю я, потому что она оказывается в пяти шагах сзади меня, — что я говорил про отставание?
— Я очень устала, Малфой, — она качает головой и глазами умоляет меня остановиться. — Мы идем уже пару часов!
— Разве? — удивляюсь я, но спорить не хочу. Усталость накатывает и на меня. — Хорошо, сделаем остановку. Думаю, мы прошли примерно три километра или около того.
У нас нет еды, и я не знаю, чем себя занять, кроме как уставиться в ствол дерева напротив. Я не любитель подобных походов, предпочитаю проводить время, как цивилизованные люди. С канализацией, водопроводом и прочими милыми сердцу вещами.
Грейнджер приваливается к стволу и переводит дыхание. Прикасается к своим стопам и отдергивает руку.
Смотрит на меня.
— М-малфой?
Со своей шикарной копной волос, с этим пробором, с идеальной кожей — прямо как на постановочных колдографиях, черт ее побери, или мне это кажется?
Будто нехотя, поворачиваюсь к ней. Почему мне неловко?
Она указывает на свои ступни.
— Поможешь? — и откидывает волосы коротким движением головы, так естественно, так по-девичьи.
Направляю на поврежденные места палочку и бормочу заклинание. Ей становится лучше, и, заметно повеселев, Грейнджер собирается начать разговор. Я уже узнаю этот момент.
Как будто она не устала, не замерзла, не хочет есть.
Как будто она, как и я, оклемалась после вчерашних событий.
Как будто не было сна урывками.
— Ты не чувствуешь ничего необычного? — спрашиваю ее, предвосхитив ее попытку завязать беседу.
— Не знаю, — пожимает она плечами. — Что ты имеешь в виду?
— Как давно ты ела в последний раз?
— Думаю… Думаю, что два дня назад. Он приносил мне ужин, — и Грейнджер передергивается. Я знаю, милая, каково это.
— И ты можешь идти?
— Наверное, это стресс, — пожимает она плечами. Всегда есть разумные объяснения. — Утром мне было немного легче.
Мне же легко и сейчас. Не хочется даже пить.
Не буду спрашивать ее, хочет ли она отлучиться по делам, чтобы не вгонять ее в краску. Все равно отлучаться ей нельзя.
Молчим, и я опираюсь затылком о ствол.
Грейнджер ерзает.
— Что-то колется, — сообщает она, уловив мой взгляд. — Странно, мы же не в еловом…
Хохочу:
— Ты сидишь на муравейнике, Грейнджер! — и это кажется мне очень смешным. После всего, что мы пережили за последние сутки, это самое человеческое и обычное событие поднимает во мне бурю смеха. Заливаюсь, словно в истерике, и не могу остановиться, пока наблюдаю, как она вскакивает и бьет себя по обтянутым джинсами бедрам, ягодицам, бокам. Грудь подпрыгивает вместе с ней, и внутри меня разливается что-то неясного происхождения.
Она визжит и сбрасывает с себя муравьев, давит их ногами, прыгает, но их слишком много, и ей приходится расстегнуть ширинку, чтобы избавиться от этих мелких проворных — отворачиваюсь!
Я буду вежливым.
Все еще радостный, поворачиваю к ней голову, чтобы спросить:
— Нужна помощь?
— Обойдусь, — раздосадовано шипит, и я слышу шуршание материи под ее пальцами.
Сглатываю, вспоминая, что она без белья, и сразу становлюсь серьезным. Все перестает быть смешным.
Я взрослый мужчина. И я имею право реагировать на такие вещи, кем бы она ни была.
Она вроде закончила, еле слышно застегивается молния, и я обнаруживаю ее раскрасневшейся, с растрепанной косой, которую она заплела утром.
Подхожу и вижу нескольких муравьев на ее челке.
— Замри, — зачарованно шепчу и приближаюсь.
Она не двигается, ее губы такие манящие, а водолазка по-прежнему тесная, и я знаю, что почувствую мягкие округлости, если положу руку не на ее голову, как сейчас, а чуть ниже.
Молчит и дышит так, что крылья ее носа трепещут, как и я.
Мой большой палец на ее виске, под ладонью ухо, волосы мягкие, хоть и грязные. Убиваю и выбрасываю трех муравьев, прежде чем отпустить ее. Не смотрю в ее глаза, не разрешаю себе опускать взгляд. Только боковым зрением. Украдкой. Эти ощущения будят во мне давно забытое пружинящее во всем теле чувство предвкушения. Она так близко и так недоступна.
— Мы готовы идти? — хрипло спрашиваю я и проклинаю себя за этот тон.
— Да, пожалуй, — кивает она, и ее голос срывается на сип, или мне кажется?
***
Замечаю синие круги под ее глазами, когда мы останавливаемся в следующий раз. Видимо, на сегодня наш поход окончен.
Я все еще в недоумении оттого, что не чувствую голода и жажды. Поначалу это казалось симптомом недавнего перенапряжения, но мне давно не шестнадцать, чтобы протянуть больше суток без еды. Опасаюсь за здоровье Грейнджер.
Она валится на землю, и мне приходится поднимать ее и прислонять к очередному дереву. На всякий случай убеждаюсь, что под ним нет — ха-ха — муравейников.
Держу ее голову, и ее взгляд из расфокусированного становится просто стеклянным.