Они остановились в десяти метрах от окна, долго прислушивались, цепенея от холода.
Наконец Рудольф решился. Пробрался к светящемуся оконцу, тихо постучал.
— Кто там? — раздался приглушенный мужской голос.
— Откройте… Свои…
— Уж год как не стало у меня своих на белом свете, — нарочито громко ответил хозяин, направляясь к двери. И продолжал уже в сенях, перед самой дверью: — Приказано никого не пускать! Откуда я знаю, кто вы? Разный сейчас народ ходит…
— Пан Фримль, это я, Рудо Бурда.
— Ежишь Марья! Кто это? — встревожилась и хозяйка.
— Рудо Бурда, сын Франтишека, чеха, с которым я сидел в тюрьме, — пояснил хозяин. — Завесь окна. Это и правда свои…
Настежь распахнулась дверь. Точно к родному сыну выбежал хозяин к юноше, обнял его, мокрого, приглашая вместе со спутником в дом.
На маленьком кухонном столике под иконами уже горела керосиновая лампа. Было тепло и уютно. Рудольф с Пиштой остановились у порога, по-детски радуясь теплу и уюту.
Ружена послала мужа в комнату найти сухую одежду для промокших насквозь путников, а сама быстро разожгла дрова в крохотной, почти игрушечной железной печке, похожей на маленький белый паровоз. Поставила на огонь кастрюльку с водой, достала большую глиняную миску и начала месить в ней тесто, приговаривая:
— Да вы проходите! Садитесь! Отдыхайте!
— Это вот Пишта, — представил учитель своего друга, одной рукой выжимая свой мокрый берет на выстланный жженым кирпичом пол. Вторая рука его была подвязана к шее белой тряпкой из рукава нижней рубашки. — Из-за меня он стал бездомным.
— Но он родом не из наших мест? — пристально глянув на Пишту, спросила хозяйка.
— Он мадьяр из Донавы, — объяснил учитель.
— Это где-то очень далеко. Я и не слышала о таких местах, — созналась Ружена.
— На краю Мадьярска. Отец его бежал к нам еще до войны, его за политику преследовали… — Рудольф прикрыл рукой красные от усталости глаза. — Там у них горы такие же, как и у нас.
— Горы такие же, и леса такие, и беда у нас одинаковая, — сказал хозяин, входя на кухню с кучей белья. — Нельзя дальше так жить! Рубашки целой не осталось… Все рваные, с заплатами.
Учитель постарался его успокоить.
— Мы с Пиштой теперь ко всему привычны. Только вот от чистого белья совсем отвыкли за время скитаний по лесам да горам.
— Идемте сюда, — хозяин повел их в темный угол, за деревянный, источенный червями посудник. — Переодевайтесь. Рудо, ты ранен? Давай посмотрю, что там у тебя…
— Вот теплая вода, промой рану, — подсказала хозяйка. — А на полке в склянке мази немножко осталось.
— Мазь эта — лучшее средство для ран. Ее у нас пасечник делает, — говорил Эмиль, снимая повязку с руки учителя. — О-о, как разнесло! Все плечо красное!
— Знать бы, что не нагрянут, согрела б воды помыться, — вздохнула Ружена.
— Нет, нет, пани! — возразил Рудольф. — Ни в коем случае! Гардисты, наверное, и по ночам ходят.
Эмиль уточнил:
— Обычно они являются через день. Вчера были в деревне чуть попозже этого. Тут у нас аресты идут поголовные. Даже мальчишку одного взяли.
— Подлые, продажные трусы! — со злобой процедил учитель. — Уже за детей взялись!
Через несколько минут Рудольф и Пишта вышли из-за шкафа во всем сухом, обутые в комнатные тапочки.
Вода в кастрюльке уже кипела. И хозяйка, держа в руках деревянный кружок, на котором лежало тесто, ножом бросала в кипяток маленькие галушки. Делала она это до того ловко, что Пишта залюбовался легкими кусочками теста, летевшими в кастрюлю. Он так хотел есть, что невольно сглотнул слюну.
Когда галушки сварились, Ружена накинула дождевик и вышла из дома. Эмиль сказал, что она постоит на тропинке в селение. В случае чего, предупредит… Так что не волнуйтесь.
Положив на стол янтарный ощипок — фигурку голубя, сделанного из брынзы и прокопченную на буковом дымке, поставив бутылку сливовички, хозяин говорил с гостями о том, о сем, стараясь не расспрашивать об их личной судьбе в надежде, что расскажут сами.
Молчаливого, смуглолицего Пишту он видел впервые. Однако тот пришел вместе с сыном человека, которого Эмиль хорошо знал. И этого было достаточно, чтобы принять его, как родного.