Но они не погибли, выжили, хотя и расстались в Ташкенте — совсем расстались, как ни жаль мне было, да и тетке и Генриетте тоже — всем нам было жаль, потому что каждый человек, воспитанный на сладких сказках о вечной любви и торжестве добра, ищет эту сказку, этот бродячий сюжет в других, ищет для себя, чтобы утешиться, — он живет в каждом здравомыслящем, трезвом человеке — сюжет счастливой любви.
Инна Серебрякова
Простой героизм, самый обыкновенный, как выполнение слова — сказал и сделал. Обязательность. Простой героизм, самый обыкновенный и необыкновенный, потому что на карту поставлена жизнь, да еще совсем юная жизнь, жизнь человечка, который ничего не знал, кроме азбуки, кроме простых истин: велят — поклялся — сделал, человека, который еще не научился размышлять, и делать выводы, и взвешивать за и против, который знал не так уж много, но был прям, и последователен, и исполнителен, как приказывали. Да, человек со светлыми глазами ребенка, маленьким личиком, прямыми волосами, человечек без сильных страстей и эмоций, которые, вероятно, проявились бы потом, но пока — шинель, ремень, сапожки, пилотка, прямая прядь волос, глаза, прозрачные, как слеза, и ни одной слезы из глаз, потому что привычка работать, терпеть лишения, работать дни и ночи — с детства.
Нет ничего особенного в том, что она, Инна, работает как проклятая, делает миллион перевязок и уколов, дежурит днем и не спит ночью, дежурит на крыше, в подвале, в саду, работает и снова дежурит, а спит урывками так мало — правда, как и все, спит глубоко, где придется, на носилках в бомбоубежище, на дежурстве, опустив голову на стол, редко — в кровати, когда дадут, разрешат; спит и бодрствует, спит и работает — молча, упорно, тщательно. Двужильна как спортсменка, хотя, кажется, не занималась спортом — просто работала, привыкла.
Поражала меня ее непроницаемость, недетскость, хотя была она старше всего на четыре года, но не знала ни детских страхов, ни легких надежд, ни восторгов, ни уныния, ни взлетов фантазии, ни предчувствия любви. Некогда ей было любить, мечтать, восхищаться. Читала, да, но не проникалась восторгами Аси и Джеммы, не знала порывов Татьяны, не ведала страстей Нины. Все было в ней тихо, просто, она иногда казалась холодной пружиикой, которую заневолнвают в часы, и она действует, как заневолили.
Меня когда-то поразило это выражение — «заневоливание пружины», я его повторяла и повторяла — странно оно звучало, но и особенно: «заневоливание». Бывают такие технические термины, которые действуют на воображение, хотя они придуманы холодными, рациональными людьми, которым не до игры слов.
Меня привлекало в Инне ее молчаливое и легкое отношение ко всему на свете — не легкомысленное, нет, наоборот, вдумчиво-легкое. Я так часто, с детства, ощущала человека без слов и общения с ним — просто ощущала самого человека и его мысли, его чувства. Он, любой человек, мог действовать на меня, раздражающе или успокоительно, восхищать или сердить, передавать свое раздражение, свою сумятицу — и чувствовать это раздражение другого, чувствовать его сумятицу часто бывало тяжело и трудно мне, чувствительной и иногда суетной. А в Инне все было тихо, но что-то притягивало к ней — после поняла: предчувствие ее быстрой гибели.
Но — мало интересовалась Инной, просто ощущала легкость ее характера и отрешенность от всего, что меня волновало. Это казалось таким удивительным! Я однажды шла с ней по улице Ракова и издали видела прекрасный дом на Фонтанке, где был госпиталь. Меня тогда поразил вид дома издали. Ровные колонны, как зубы в улыбке, — они тонули в воде Фонтанки, растворялись в ней, продолжались и таяли. А день был яркий и холодный, такой удивительный свет, какого никогда больше не видела. Будто в небе зажигали прожекторы днем, будто солнце увеличило свою яркость до самого предела и высыпало свет из самых своих тайных кладовых и недр, и каждая ниточка решетки перед домом, сплетенная со стволом старых лип, была видна так отчетливо, будто дом кричал: «Вот я, вот я, смотрите и помните всю жизнь», — и правда, его я запомнила на всю жизнь, а Инна только кивала в ответ на мои восторги и посмеивалась — она не загоралась радостью, не грустила, не знала бурных восторгов. Она кивала и усмехалась, то ли грустно, то ли понимающе, — я этого не различала.