«Я ухожу» – они говорят. Если бы так.Тогда не вопил бы, не ерзал каждый пустяк.Уходишь? Блеск! Только все забери без остатка,чтоб ни черта не валялось, даже осадка.Чтоб на полках не оставалось ни атомаи чтобы ни рая не ведать, ни ада мне.Все уноси. Только это выйдет едва ли.Таких обещаний нам, увы, не давали.
«Я ухожу» – они говорят. Что ж, идите.Ладно. Торты не ест настоящий кондитер.Да и сапожник своих сапог не имеет.Мертв пианист, который играл, как умеет.В детстве легко: там все были дяди и тети.«Ухожу». Никуда вы уже не уйдете.Здесь вы, со мною. Толпитесь нудно, постыло.Буду таскать вас теперь, пока не остыну.
Голубые груши Карфагена
Мороз крадется. Борода из ваты.Здесь правых нет и нету виноватых.Возможно, никаких здесь больше нети я один, как перст, на целый свет.Иду в саду, где голубые груши.Грядет мороз. И Карфаген разрушен.Свисают сверху винограда льдинки.Проиграны давно все поединкии все, что можно было потерять,потеряно. Ветвей густая прядьне движется, высматривая холод.Еще не стар, но, в общем-то, не молод,застрял посередине, как состав,который мимо стрелок и заставв тупик уперся, там и отдыхает,где нету ни божеств, ни вертухаеви не суют в подушку гексоген.Легко и тихо. Спи, мой Карфаген.Да и какой резон скользить по краю.Не надо песен. Просто отлетаю.Я, собственно, давно уже лечу.Не воин. Не герой. Не по плечумне ваши схватки, битвы и боренья.За банку ежевичного вареньялюбые идеалы я отдам.В колоде меж тузов, валетов, дамя маленькая красная шестерка,чей голос не слыхать, а имя стерто.
Утро в далеких горах
Лама едва не упал на мерзлой циновке,съехал вниз на ногах, очутившись на бровке.Ночью озеро льдом прихватило. Рябинахрустнула чем-то в руке, забросив на спинуснега слегка, который за шиворот бодроиглой пробежал. И деревянные ведра,словно гвоздями вбитые, вмерзли, застылив траве. И перестали быть вещи простыми,стали больше похожи на тень или символ,или чей-то набросок. Такое красивымостается недолго. Назавтра растает,в никуда улетит, как гусиная стая.Лама сел на бревно. Опрокинулись горыв озера лед. Две драных вороны, как воры,подбирались к упавшим рябиновым гроздьям,что из снега блестели в стеклянной коросте.Лама встал, чтобы утренней мантрой озвучитьновый день и себя. Только стоит ли мучитьэтот воздух словами… И сел он обратно.Вышло солнце, на снег раскидав свои пятна.
Двое у воды
Время – то место, где все происходит однажды.«Однажды тонула…» – сказала она, отважновходя в облака, отраженные в речке.«Помнишь?» – спросил он, но время, схватив их за ворот,подбросило вверх. Дождями исхлестанный город.Ночь и вода. Такси несется по встречке.
Время – то место, где времени нету и места.Медленно вверх. Вот так поднимается тесто,так обновляется лес, голубеет вода.«Не знаю…» – вздыхает она и выходит на свет.И голос далек, как из детства шуршанье конфетили ветер раскачивает провода.
Время – то место, где вмиг замедляется время.В том запахе йода, в зеленке и в детском креме,в чародействе всей мишуры новогодней.«Так тихо…» – она говорит и роняет платок.Он падает. Тут же срывается с ветки листокиз школьного сада, влетая в сегодня.
Время – то место, где завершается трениетела о душу. Они с потоками времениидут на посадку и с фронта, и с тыла.«Где ты?» – спросил он и камушек в воду забросил.Жаль, что опять опоздал на полжизни с вопросом.Она на траву улеглась и застыла.
Белый зал
Там наверху, в местах пересеченийлюдских молитв и вышней немоты,среди догматов, правил и ученийесть белый зал всеобщей пустоты.Там – никого. Ни ангелов, ни стражей.Туда не вхож ни дух, ни человек.А тишина такая там, что дажеи атомы свой замедляют бег.Его обходят стороной унылоархангелы в сиянии знамен.И в этом белом зале все как былоеще до наступления времен.Туда святых на дух не подпускают,а духи сами в ужасе бегут.И праведники память рвут кусками,но нет им входа в зал ни там, ни тут.Там души птиц ни порознь, ни вместене могут этот одолеть заслон.Ведь это – то единственное место,где от себя же отдыхает Он.