Валерий шагал к сцене, хмуро сведя густые черные брови, отчего продолговатое его лицо с раздвоенным подбородком казалось непреклонным и твердым. Но выражение это было обманчивым — он трусил. И больше всего он боялся, что вдруг в этом зале, среди такого людского скопления, могут оказаться и те мужики, у которых они отнимали вино и деньги. И если его опознают, положение может отягчиться. Валерию вдруг захотелось стать совсем неузнаваемым, непохожим на себя: вот бы нацепить очки или приклеить усы… мелькнула мысль: «Хорошо хоть, что Маро ничего не знает, не пришла сюда…»
Пантелеймон Михайлович Кызродев, в неприметном костюме, сидел среди незнакомых людей один. Жену не привел — чего доброго, еще завоет на людях… Нет, отец не провожал сына скорбящим взглядом, он смотрел в сторону, но все равно видел свое чадо — только видел не нынешнего Валерия, парня, уже сравнявшегося с ним ростом, а того крохотного малыша, у которого после рождения загноился и долго не заживал пупок. Сколько переживаний было тогда! Пришлось побегать по врачам, даже к знахарям обратиться… И вот теперь из-за этого дитяти приходится сидеть склоня голову, стыдясь взглянуть людям в глаза. «Как же все это случилось? — сокрушается отцовское сердце. — Почему именно с моим сыном произошло такое?..»
Последним на сцену торопливо взбежал Габэ. С замиранием сердца миновал он переполненные ряды, шел, втянув островерхую голову в плечи. Ему казалось, что люди глядят на него с ненавистью, что вот сейчас они схватят, свяжут веревками, начнут дубасить… Эх, зря он все-таки послушался в тот ночной час увещеваний Люды, зря остался, дурак… теперь бы уж был вона где… ищи-свищи!
«Героев» усадили на скамье чуть поодаль от председательского стола, лицом к залу. Трое сидели неподвижно и смирно, вперясь глазами в пол, лишь Сашик ерзал, вертел головой, но и ему, конечно, было неуютно выступать на сцене в подобной роли.
— Гляди-ка, небось смирненькие теперь сидят, что твои овечки… — послышался выкрик в зале.
— Судить бы их надо, обычным судом судить, хоть и молодые, — чтобы другим неповадно было!
— Другие в их возрасте воевали, головы сложили, чтобы народу лучше жилось, а эти вон что творят…
Гена с трудом водворил спокойствие.
— Товарищи, давайте высказываться по одному. Кто первый?
Потянулась рука, встал мужчина средних лет:
— Дай-ка мне слово! — И, получив разрешение, обернулся к валу: — Прошлой осенью приезжал в наш город, в командировку, один мой товарищ — между прочим, уже не первый раз. Ну так вот, рассказывал он… Иду, говорит, не спеша, вечерком, с вокзала к гостинице, любуюсь новыми домами, радуюсь переменам… Но недолго радовался: сзади вдруг шарахнули по голове! Очнулся в темном дворе, в луже крови… Едва дополз до моего подъезда — рядом, по счастью, оказалось. Ни чемодана, ни денег в кармане… Да чего уж там деньги — ведь человек едва не ослеп, так долбанули по голове! Три месяца провалялся на больничной койке… К чему я речь веду? А не эти ли подонки и в тот раз были?
— Нет, не мы! — быстро вскинув голову, сказал Валерий с пылом отчаяния: «Да так на нас всех собак понавешают, что есть в городе!»
Зал гудел возмущенно:
— Вот же зверье… И откуда берутся такие?
— Позвольте и мне сказать? — поднял руку пожилой мужчина с сильно поредевшими волосами, фрезеровщик механического завода Мусанов. Тон его был предельно резким:
— На знакомых ссылаться не буду. Сам побывал в когтях у эдаких орлов… Как дело было? Стою в овощной лавке за картошкой. Очередешка не то чтобы большая, но в основном старики да старушки — как водится нынче, пенсионеры. Да ничего, стоим терпеливо, переговариваемся по-житейски. И вот подходит молодой парень: «Взвесь, Люська, пару соленых огурчиков!» Я возмутился: «Постыдился бы, видишь, люди в возрасте все стоят…» А ему, конечно, хоть бы хны, другая забота: градусы из бутылки поубегают — за закуской ведь примчался… Очередь тоже протестует… А выбрался я с покупкой на улицу, иду домой через дворы, напрямик, ничего худого не ожидая, — вдруг на меня как набросятся из-за угла: один пинком, другой кулаком… Я как могу обороняюсь: «Ах вы, паразиты, говорю, что же вы, скоты, делаете? Изранен я и на финской, и на Отечественной…» А они свалили с ног, колотят. Ну, думаю, тут мне и крышка. Слезы глотаю от обиды… Но тут послышались голоса — и стая эта, волчья, врассыпную…
Сейчас, во время этого рассказа, зал напоминал сплавную запань в половодье: когда мощное течение теснит и жмет бревна, до звона натягивая тросы, когда вокруг скрип и скрежет, вот еще одно усилие реки, — и запань с треском прорвется, тысячи бревен ринутся на затопленные луга…