…Студеная и немилосердная зимняя ночь. Через хорошо знакомую, казалось, узкую речку впереди шел Высоцкий. Что-то хрустнуло под снегом, когда они вышли на середину… И только это уловили слух и память… Дальше все было ужасно и безнадежно… Холод, смертельное одеревенение всего тела… Тяжелое и неумолимое погружение с никогда ранее не слышанным гулом над головой, со страшной болью в ушах… И как первое проявление воли — толчок ногами в речное дно.
…Глотки… Частые и губительные глотки воды… Не помнилось — какой: ледяной или горячей… Тело наливалось и каменело, но постепенно, усердно работая руками, всплывал на поверхность. Крикнуть, обязательно крикнуть, если б только можно было раскрыть рот!..
И он, кажется, крикнул, хотя голоса своего не услышал. Мелькнуло в сознании, что сделал все, что мог… И когда снова забулькало и загудело над головой, почувствовал, что сила тяжести непреодолима и бороться с ней, вероятно, он уже не в силах.
В это время что-то потянуло его на поверхность. Тяжесть постепенно исчезала.
…Когда первый раз вздохнул свободно, то почувствовал, что его тащат за волосы, — хорошо, что ушанка не была завязана и всплыла раньше.
— Что, хлебнул немного? — спросил Высоцкий таким тоном, будто ничего особенного и не случилось. Надо же ободрить человека.
А может, он и еще что-нибудь говорил до этого?.. В ушах было полно воды… Казалось, что все тело — сплошной лед, страшно тяжелый и колючий…
Первые минуты не верилось, что он уже не в воде… Потом Высоцкий надел на мокрую голову сухую ушанку свою. Стало еще холоднее, хоть под горло подкатывала вода, будто совсем теплая. Все еще страшно было раскрыть рот, но Высоцкий сам его разжал и влил чего-то очень горячего, как кипяток. Защипало язык, потом — в горле.
…Снова Высоцкий вцепился во что-то… Только не в волосы. И потащил… Неужели наверх?.. Неужели до этого он все время был в воде? Нет. Повсюду снег, слышно, как он шуршит под спиной.
Потом уже почувствовал, что Высоцкий его куда-то несет. Подумалось даже, что ему очень тяжело, трудно нести такого высокого и грузного…
На хуторе узнал, что пришлось переползти снова на свой берег, так как только тут были поблизости надежные люди.
Это было спасение.
…Они партизанили до самого освобождения Белоруссии. Потом оба пошли в регулярную армию. Попали в разные подразделения и ничего не знали друг о друге. Демобилизовались тоже в разное время, и, как выясняется теперь, каждый пошел своей дорогой: Высоцкий — в политехнический институт, доучиваться, а Жемчужного послали на Полесье директором школы. Он доучивался заочно.
…Что сделал бы на его месте Высоцкий, узнав, что арестовали друга? Поздно узнав, почти через полгода?..
Ничего не сделал бы и Высоцкий. А может, и нашел бы — что?.. У него как-то все в жизни было бы проще в определеннее, хоть порой и удивительно сложно…
Так в раздумьях и рассуждениях, в неодолимом плену воспоминаний дошел Жемчужный почти до хаты Высоцкого. Увидел машину и вернулся, решил идти домой. Стал прибавлять шаг, поглядывая на фонари впереди, заставляя себя переключить мысли на что-нибудь другое, хотя бы даже на женщин, которые, кажется, никогда не обижали его своим вниманием. Представлял самую красивую из них, не очень давнюю знакомую и не очень далекую во взаимоотношениях. Воспоминания захватывали, но ненадолго, а потом, снова против воли, бурной и неотступной волной набегали и начинали сжимать душу.
Дома так же стояло в памяти это прошлое и как бы требовало, чтоб его передумали, взвесили и перевесили еще раз. Никакие другие дела и впечатления не шли в голову. Сон не брал. Это была, вероятно, та первая ночь, когда Вячеслав Юлианович не спал до самого рассвета.
Машина Высоцкого так и ночевала тот раз на дорожке. Утром Леонид Александрович вышел, чтоб осмотреть машину, и увидел около забора ветку мяты.
«Кто же это бросил? — невольно обжег обидой вопрос. — Мята была у обоих, как подарок гостям. Неужели Вячеслав? Нет, у него была, кажется, меньшая ветка…»
6
Несколько дней после этого Высоцкий был в командировке — выезжал на один из самых дальних участков треста. Вернувшись, долго не мог вырваться из кабинета, уж очень одолевали его срочные дела по главному управлению. Только перед самым вечером поехал в город и там завернул на знакомый пустырь, на окраинах которого уже росли лебеда и молодой татарник. Поставил машину и решил заглянуть на минуту в библиотеку — благо надо было поменять книгу.