— Давай познакомимся, — предложил Вячеслав Юлианович. — Фамилия твоя как?
Девочка молчала, и в ее круглых голубых глазах было столько искренней растерянности, что Жемчужный с трудом выдержал такой взгляд.
— А как зовут твоего папку, знаешь?
Девочка снова ничего не сказала, глаза ее затуманились, ресницы начали моргать часто и задрожали.
— Возьми мяту, — сказал Высоцкий. — Понюхай, как хорошо пахнет! Она растет там, возле фонтана. Иди нарви себе букетик!
Аленка побежала, а Жемчужный в первую минуту не находил слов.
— Вот и познакомились… — попробовал пошутить Высоцкий, но Вячеслав Юлианович все еще молчал. Он с интересом, но задумчиво наблюдал, как Аленка побежала к своим подружкам, всем дала понюхать мяту, а потом они начали рвать себе букетики.
— У нее, скорее всего, нет отца, — проговорил наконец Жемчужный. — Ты почувствовал это?
— Так видно ж было по глазам… И вообще…
— Да… Действительно, глаза… А могла ж и соврать?.. Правда?..
— Нет, она не могла соврать.
— Назвала б фамилию или какое-нибудь имя отца… Ну просто чтоб отвязаться…
— Не такая девочка.
— А подрастет — будет врать? Как ты думаешь?..
Жемчужный засмеялся, но не так, как всегда, весело и задорно, а сдержанно и с какой-то болью.
Высоцкий возвращался домой перед закатом солнца. Ощущение одиночества почему-то не оставляло его, хоть и пробыл целый час с близким человеком, и разговор был дружеский, интересный, душевный. Чего-то все же не хватало, и это «чего-то» было настолько сильным и прочным, что нельзя было заглушить ни работой, ни самыми теплыми встречами и разговорами с друзьями. С кем ни встречался, с кем ни разговаривал, все равно оставался осадок какого-то неудовлетворения и тоски. Почти каждый раз после таких встреч вспоминались прежние встречи, даже случайные… От них потом и во сне хотелось петь…
Поравнявшись с поворотом на голубовский мостик, Высоцкий невольно остановился, постоял с минуту, а потом снова почти бесцельно двинулся по этой дорожке. Если и было подсознательное стремление, так это еще раз пройтись по мостику и вблизи посмотреть на луг, уже начинавший желтеть в засушливую пору.
…На мостике ничего не изменилось: те же длинные доски, две из них шатаются, когда ступишь на них. Казалось, вот-вот послышится быстрый и легкий стук каблучков.
Шел по досточкам осторожно, будто нащупывая, куда ступить, будто умышленно задерживался, чтоб лучше представить и сильнее ощутить минувшее.
Вечерело. В садике крайней хаты усаживались на низкорослую яблоню куры. Из хлева напротив вышла старуха с хворостиной, согнала их оттуда, чтоб не портили деревца. А они подняли гвалт на всю Голубовку. Далеко уже был Высоцкий, а все еще слышал этот куриный переполох.
…Показался тополь, почти лежащий поперек улицы. Крона его раздалась и еще больше вытянулась в небо. Около забора под тополем должна быть скамеечка, где когда-то сидела Ева.
…Снова мостик, снова памятные Евины шаги, но уже не такие быстрые и легкие.
И направился в Арабинку лугом, тем самым путем, каким шел когда-то с Евой…
9
— Молотки, молотки!.. Давай таскай!..
Выкрики доносились из открытой двери комитета комсомола, а напротив, в приемной Жемчужного, сидели девушки и смеялись.
— Что он там кричит? — удивлялась секретарша Высоцкого, зашедшая к своей подруге. — Чушь какая-то!
— А кто это? Генка?
— Нет, не его голос. Видно, Валера дает кому-то директивы по телефону.
— Иди закрой дверь!..
В приемной стало совсем тихо, будто людей тут не было, а в кабинете если и разговаривали, то оттуда не доходило ни звука. Все наиболее значительные кабинеты в тресте были отгорожены от приемной дубовыми дверями со специальными пристройками, похожими на шкаф.
Если б кто-то сильно крикнул в кабинете или стукнул кулаком по столу, то не помогла б и пристройка. Но в кабинете Жемчужного никогда не кричали, не допускалось и повышенного тона. Сам Вячеслав Юлианович всегда разговаривал с людьми тихо и степенно, никого особенно не упрекал, не разносил. Иной раз даже и регламента никакого не устанавливал: говорил с одним человеком, а остальные могли сидеть тут же в кабинете за длинным столом и слушать или тихонько разговаривать между собой. Если кто хотел, мог подойти и поближе. С людьми Вячеслав Юлианович держался вежливо, никогда не грубил, и его не очень раздражали настойчивые посетители. Если иной раз и спешил куда-нибудь, то сообщал об этом, чтобы никому не было обидно.