Если ж рассказать о Квасе, то это был совсем другой человек: нелюдимый, всегда будто кем-то обиженный; сторонился даже соседей. А если случайно встречался с кем, то всячески старался сделать ему что-то хорошее, чем-то угодить, обласкать, будто загладить перед ним какую-то свою вину. Вначале все диву давались: как это он мог попасть в компаньоны к Сушкевичу? А потом проведали, дознались обо всем. За месяц или больше перед этим у Квасов родился сын. Теперь отец хотел справить крестины, но выкроить, добыть на это все, что надо, было не из чего. Особенно безысходность мучила при мысли о какой-то живности, которую надо было освежевать на закуску, а в своем хлеву ничего не водилось. И вот в самый трудный момент таких раздумий Кваса встретился Сушкевич и уговорил поехать с ним в Копылы, постоять там за гумнами с подводой. Только постоять… «И будешь иметь жирного барана, крестины справишь такие, каких еще никто не справлял».
…Когда Хотяновский возвращался с этих необычных смотрин домой, рядом с ним пошел и я. Умышленно пристроиться к нему не отважился б, но так случилось, что люди прижали меня к нему. Отступать, будто чураться своего соседа, тоже было неловко, и я ковылял потихоньку чуть ли не в ногу с ним, хотя чувствовал, что он даже не замечает меня. Что у него большая тяжесть на душе, видно было каждому. Шел он как-то слишком медленно, уткнувшись в воротник свитки. Шаги были мелкие и неровные.
Мне тоже было тяжело от всего того, что вот только что увидел. Но я не так хорошо знал, как это воспринять, уразуметь. С Квасовым-старшим, Василем, я ходил вместе в школу, сидел за одной партой, и там мы иногда оба дрожали перед Ермоловым, один за другим рассказывали наизусть «Коня-Бедуина», а когда у нас спрашивали, кто наш главный классовый враг, оба указывали на перегородку, за которой жил поп. (Кстати сказать, и поповны тоже показывали в таких случаях на эту перегородку.)
Теперь мне даже не верилось, что у Василя нет уже отца…
Идя рядом с Богданом, которого порой принимал чуть ли не за чародея и самого мудрого в нашей деревне человека, кроме разве Левона Солодухи, мне хотелось услышать от него что-то такое важное и нужное, от чего сразу полегчает на душе и все прояснится, станет понятным. Однако музыкант будто и не видел меня, и не слышал моих шагов. По-зимнему засунув руки глубоко в рукава свитки, он еще больше, чем всегда, ссутулил плечи и по привычке прижал сухой подбородок чуть ли не к самой груди.
Я знал, что у него сегодня родился сын. Мне даже хотелось что-то сказать ему в связи с этим приятное, искреннее. Но я не знал, как это высказать, да и отваги не хватало. Поэтому молчал и ждал, что Богдан все же сам заговорит если не о сегодняшнем событии, радостном для него, а значит, и для меня, то о другом, печальном и оскорбительном для всех. Видно, он и задумался над этими одновременными и чрезвычайно противоречивыми событиями. Тогда я только догадывался об этом, а теперь мне представляется, что действительно такое удивительное совпадение могло нагнать на человека очень тяжелую тоску даже в самый счастливый для него день жизни.
…Хотяновский как-то вдруг, совершенно неожиданно для меня, прибавил шаг — я чуть не отстал. Это, наверно, он рванулся к сыну, чтоб скорей увидеть его или чтоб еще раз убедиться в том, что он действительно родился…
После вечеринки, когда Ромацка Гнеденький растоптал бубен, Богдан еще ни разу не брался за скрипку. Она в своем футляре-гробике лежала на полке над печью, там, где сушились портянки и перекатывались с места на место несколько головок подсохших прошлогодних луковиц. Бубен стоял ребром в запечье, высох за лето и мог немного звенеть даже с дыркой, но никто его оттуда не доставал.
Один раз в праздничный день хозяин все же снял футляр с полка, сдул с него густой слой пыли, вынул скрипку и хотел натянуть струны. Но Бычиха замахала на него руками и оскалилась так, будто хотела унять непрошеного музыканта зубами.
— Ребенок спит, дурень ты старый! — уже немного позже прошипела она.
Малыш все-таки проснулся, видно, от шипения матери. Вообще спал он плохо и все чаще и чаще требовал, чтоб его все время качали. Окрестили беспокойного наследника совсем недавно, а больше месяца он жил без имени. Потому и привыкли звать просто «малыш».
Не крестили ребенка по двум причинам. Во-первых, потому, что родители не могли выбрать такое имя, которое было бы по нраву им обоим. Когда отец называл одно, то мать — другое; если мать выбирала что-то на свой вкус, то не соглашался отец. А во-вторых — совсем захромал их Хрумкач, и не на чем было отвезти ребенка в церковь. Нести же за три километра пешком ни отец, ни мать не хотели, да и не могли нарушать заведенный обычай; в нашей деревне детей крестить все возили, а не носили. Тут родители проявляли полное единомыслие.