Отец шагнул к нему первым, протянул обе руки:
— Слава богу! Это ты, сынок?
Пантя, не сказав ничего, перекинул на плечо такую же, как и вся форма, синеватую шинель и ухватил отца за руки. Потом обнял.
Богданова кепка, кругленькая, как сковородка, врезалась маленьким козырьком в грудь сына с бронзовыми пуговицами, потом стала податливо съезжать на затылок, оголяя запорошенную редкими седыми волосами лысину, и упала в пыльную колею. Старик, пожалуй, и не чувствовал этого. Когда оторвался от сына, то возле опущенных, с красными ободками глаз блестели растертые слезы, лоб собрался гармошкой и этим резко отделял себя от лысины, губы вздрагивали не то от плача, не то от радости; нельзя было разобрать, что за этим появится на лице: горесть и отчаяние или счастье и умиление.
— У вас тут тихо? — спросил Пантя, снова беря шинель на руку. Потом нагнулся и поднял отцову кепку.
Старик еще долго стоял с голой головой, держал кепку в руке и молчал, наверно не решаясь подать голос: неизвестно, каким был бы тот голос, слезливым или захлебывающимся от неожиданной радости. Солнце подбиралось к полудню, яркие лучи, разбиваясь о Пантеву фуражку пожарника, падали старику на лысину.
— У нас, слава богу, тихо, — не очень уверенно сказал Богдан. — Пока что тихо… А может, оно и будет, это самое?.. А как там, в городе?
— Там жарко, — ответил сын на языке пожарников. — Горит Бобруйск! Горит, а тушить некому…
«Почему же он горит?» — хотел спросить Богдан, но не решился, ждал, пока сын расскажет об этом сам.
Пантя больше ничего не говорил, шел молча.
«Почему же вы не тушили? — напрашивался у Богдана вопрос. — Вы же пожарная команда…»
— А мать дома? — спросил Пантя.
Видимо, больше всего тревожила его встреча с матерью, перед которой он конечно же чувствовал себя виноватым.
«Лежит мать, — хотел сказать Богдан. — Погналась за чужим роем, а пчелы ей как дали жару, так даже под одеждой распухла вся».
Но сказал иначе. Из его слов нельзя было и понять, дома Бычиха или нет, случилось что с нею или все осталось так, как и было два года назад.
Пантя не особенно и интересовался жизнью матери, не очень слушал, что говорил об этом отец. Он, словно к чему-то примериваясь, поглядывал на Арабиновку и обдумывал что-то свое. Богдану тоже, видно, не хотелось «приставать» со своими домашними разговорами. Больше всего тянуло посмотреть на сына, порадоваться, что он стал, слава богу, не хуже, чем у людей: и подрос за эти годы, и возмужал, и даже на Бычиху стал меньше похожим. Настоящий мужчина, да еще это галифе с сапогами, блестящие пуговицы!… Сказал бы скорее хоть одно, только одно: будет жить теперь дома или только в гости идет, на побывку. Остался б хоть на годик! Если уж не совсем дома, то хоть где поблизости… В Старобине тоже есть пожарная команда.
Мысли об этом постепенно увлекли старика, даже война незаметно отошла, отхлынула из памяти, стало чудиться то счастье, что таилось в душе многие годы, было целью существования, — вырастить, выучить сына по его способностям и пожить при нем, за его спиной, на его куске хлеба… Хоть под самую старость, хоть последние считанные годы.
…Посмотрел в ту сторону, где строили аэродром. Должно быть, не успели все достроить… Говорят, никого теперь там нет. Все разъехались. Война. Но даже если и война, то все же с сыном смелей при всякой беде.
Вдвоем где б ни быть, что бы ни делать — не одному, одинокому… На Бычиху надежды нет… И прежде жизнь с ней была страданьем, а после того как Пантя сбежал из дома, все пошло вкривь и вкось.
…Скоро арабиновская улица. Она начинается от большого и очень старого тополя. Этот тополь намного выше всех ближайших деревьев и даже арабиновской мельницы, потому и принимает на себя все громы и молнии. От молнии у него один толстый сук засох, но это мало заметно в густой листве.
Под тополем и теперь ютится часовенка. Она тоже очень старая, один бок железной крыши прогнил и провалился. Подправить ни у кого руки не доходят.
…День ясный, безветренный. Мельница стоит, тополь не шумит, листья неподвижны. На самом купольчике часовни сидит разомлевшая от тепла ворона и будто не замечает, что приближаются люди.