Богдан приподнялся, посмотрел сначала на сына, потом на Левона. Сын лежал ничком, прижавшись боком к тополю и чуть не всунув голову в дупло, а Левон, как и прежде, сидел на своей колоде. Хоть еще и гудело в ушах, но Богдан встал на ноги и снова ухватился рукой за часовню, уже за подоконник. С аэродрома плыл густой черный дым — казалось, что если он доплывет до Арабиновки, то застелет все и всюду и отравит чадом людей. Гул будто бы отдалялся, слабел… А может, это уши отлегли?
— Они еще вернутся, — с тревогой и в то же время с какой-то уверенностью сказал Пантя, повернувшись под тополем и приподняв голову. — Я их уже знаю!
И тут же Богдан услышал крик, который доносился из деревни. Слышалось что-то похожее на «пожар… пожар… спасите!».
Богдан заметил, что Левон встал со своей колоды и довольно быстро зашагал вдоль улицы. Пожара нигде не было видно, но, может, сады и деревья мешают разглядеть, может, там, в конце деревни, что горит.
Встал на ноги и Пантя, отряхнул рукой галифе.
— Горит что-то? — спросил будто бы с обычным спокойствием и безразличием. И, с видом знатока таких явлений, добавил: — Они часто термитки бросают, а те жгут все, и водой их не затушишь.
— А чем же надо, как? — спросил Богдан.
— Землей только, — сказал Пантя и перевернул сумку с живота на спину, поднял шинель, тряхнул ее так, что одна пола даже стрельнула. Потом окинул взглядом деревню.
— Нигде ничего не горит, — промолвил так, будто жалея, что не горит. — Так кто-то с перепугу голосит.
— Пойдем, сынок! — попросил Богдан. — Вон же и Левон… Значит, что-то, наверно, есть… Может, и возле нашей хаты, не дай бог…
Гул самолетов отдалился, утих, и Арабиновка будто потонула в каком-то глубоком онемении. По улице молчаливо и испуганно, прижав уши и пушистый, как у лисицы, хвост, бежала к дому Ничипорова собака. До этого она не пропускала никого, чтоб не залаять. Под скамейкой на улице, не доковыляв до своего двора, лежала Марфа: голова под скамейкой, а ноги чуть не посредине улицы. Женщина не решалась вылезти из этого своего убежища.
— Ты чего уж так? — сказал Богдан, присев возле нее на скамейку. — У тебя же ничего не случилось?.. Слава богу…
— Ги-ибнем, — простонала Марфа. — Дядька Богдан!.. Все гибнем, все! Что ж это будет?..
— Пожа-а-ар!.. — на этот раз уже совсем отчетливо донеслось с конца улицы. Пантя бросил на руки отцу шинель и пустился бегом.
Богдан сказал Марфе:
— Вставай и иди в хату… А я с сыном, видишь?.. Сын мой приехал!.. Вот его шинель… Побегу туда, где горит, а ты — на, возьми эту шинель… Отнеси пока что в хату!
Поравнявшись с Крутомысовым двором, Богдан заметил, что там, как и вчера, как и почти всегда, висели на заборе вверх дном два глиняных жбана, возле сарая копошились куры, а в огороде буйно рос куст георгин: его макушки уже заглядывали в окно.
И почему-то снова будто почудился голос Марфы:
«Гибнем!.. Все гибнем!..»
Богдан посмотрел на огороды по другую сторону улицы. У Крутомыса росла конопля, по ней прыгали воробьи. Возле самого забора — несколько молодых вишен… Ветки обвисли от обилия ягод, которые вот-вот начнут краснеть.
Дальше на улице у забора росли спарыши-тополя: не то два, не то один парный. Корни общие. Это, видно, потомки того, что у часовни. А может, и того, что рос в другом конце и оставил после себя только колоду возле двора Левона.
Сколько лет тем тополям, никто в Арабиновке не знает. Сколько лет их потомкам, тоже никто точно не знает, но некоторые старожилы помнят их уже рослыми деревцами.
Сколько войн пережили те тополя? Сколько эти? Переживут ли спарыши последнюю?..
Сколько громов и молний пришлось уже выдержать и им! Никаких следов у спарышей нет: их стволы гладкие, ровные и высокие, а кроны чуть ли не подпирают небо…
Тополя одинаковые, но на одном из них — гнездо аиста, а на другом — воронье. Теперь нет тут ни аистов, ни ворон. Про ворон вспомнилось лишь потому, что все привыкли наблюдать тут за аистами: то как сидят, то как летят. А вороны только нарушали покой людей.
По привычке Богдан поднял голову на аистиное гнездо и, пока вглядывался, чуть не наступил на аистенка. Он, желторотый и безголосый, сидел возле пешеходной тропинки и беспомощно растопыривал еще только слегка опушенные крылышки.
Как вывалился из гнезда? Почему? Неужели от бомбежки?
Старик думал об этом, хотя ему надо было быстрее бежать в конец улицы, туда, откуда доносился крик, куда побежал его сын и уже даже не виден отсюда. Переступить через птенца — и бежать?.. Тут и ребенка переступишь, в такой тревоге. Успокоится, может быть, все, тогда и с аистенком…