Богдан быстро повернулся и зашагал к Марфиному дому. Калитка была закрыта изнутри, пришлось перелезть через поперечные ворота. На тревожный стук в окно отозвался Адам Кирнажицкий.
— Марфа где? — сдавленным от удушья голосом спросил Богдан.
— А кто это? — слышно было, как хозяин шаркал мозолистыми подошвами ног по полу, потом прижался к стеклу, чуть не стукнувшись лбом. — Ты, Богдан? Так она же там… на свиноферме.
— А чего свиньи визжат? Как ты думаешь?
— Голодные, вот и визжат.
— Ночью?
— Визжат и ночью… Разве ты не слышал? На пастбище теперь не выгоняем, чтоб какие злыдни не перехватили. А в корыта разве дашь, чтоб вдоволь? Где кормов наберешься?
— Сходи посмотри!
— Сейчас… оденусь только…
Возле Левоновой хаты Богдан остановился в недоумении — в окне не было света. Подумал, что, по-видимому, опоздал из-за свиного визга и Левон, не дождавшись его, лег спать. Но вскоре скрипнула калитка, и из-за трухлявого столба показалась белая борода.
— Ты-и? — послышался осторожный шепот.
— Я-а, — ответил Богдан.
— Иди сюда!
В Левоновой хате горела свечка, и укреплена она была в настоящем бронзовом подсвечнике, привезенном когда-то из Минска. Подсвечник стоял на столбике возле печи, и потому слабый трепетный свет почти равномерно расплывался по всей хате. Окна были завешены постилками — оттого и не видно света с улицы. Над печью, на скрещенных шпагатинах, висели пучки разных трав. Там же, вдоль стены, как ласточкины гнезда, лепились мешочки с тертыми травами, зернами, покрошенными корнями и стеблями. Заботливо перевязанные и обернутые разноцветными тесемками, пучки растений торчали почти в каждой проемине между балками и потолком. В хате пахло свежим сеном, чабрецом, мятой. Ароматы сухих трав по-семейному уживались между собой и не перебивали один другого. Только запах воскового фитиля, когда тихий язычок свечи начинал колебаться от движения воздуха, на какое-то время будто раздвигал по углам все ароматы и начинал господствовать в хате, лезть в нос, навевать воспоминания о чем-то печальном и мрачном.
Возле столбика с подсвечником на холодной печи лежал, положив на передние лапы усатую и необыкновенно выразительную, хотя и с закрытыми глазами, морду, дородный серый кот. Наверно, он всегда тут спал зимой и потому не менял места и летом. Усы у него были большие и белые, немного похожие на усы хозяина. Когда свечка часто моргала, усы чуть заметно шевелились, однако кот или не просыпался, или не хотел раскрывать глаз. Не тронулся он с места, а только сильнее шевельнул усами, и когда Левон подошел к столбику и взял в руки подсвечник.
— Посиди немного! — сказал он Богдану, а сам, прикрыв свет согнутой ковшиком ладонью, вышел в сени. Вскоре до слуха Богдана донеслось потрескивание перекладин подставной лестницы на чердак, а потом — тихий незнакомый голос.
— Больше никого тут? Хорошо, хорошо!..
Дверь из сеней открылась, и первым вошел Левон со свечкой, а за ним еще кто-то в черной поддевке и в полувоенной, сдвинутой на затылок шапке. Пока человек закрывал за собой дверь и стоял спиной к середине хаты, Хотяновский не узнавал, кто это, а когда тот повернулся к свету, то чуть не кинулся ему навстречу.
Возле порога стоял председатель колхоза Клим Бегун. Если б хорошо не знал этого человека, то вряд ли узнал бы его сейчас: худые, запавшие щеки обросли черной бородой, длинный нос, казалось, еще больше вытянулся. На приподнятой верхней губе тоже была щетина, но она почему-то не закрывала явно заметных теперь у Клима продольных, от носа до рта, морщин, которые то сужались, то расширялись при разговоре, а еще больше — при улыбке.
Щетина на лице этого человека только на расстоянии да при таком свете, как теперь у Левона, казалась черной. А если приглядеться получше, то добрая половина волос уже с седыми кончиками, а шея и виски — совсем седые.
— Так что, дядька Богдан? — с несколько показной бодростью заговорил Клим, поздоровавшись. — Слышал я, что бригадирства не бросаешь?
— Да где ж его… Это самое… Куда ж его бросишь?
— И не надо! — подтвердил председатель колхоза. — Бригада как была, так и будет! Только задачи ее изменятся. Хлеб убрали?
Председатель снял свою полусолдатскую шапку и присел у стола, голого, не покрытого никакой скатертью.
— Убрали все, — начал докладывать Богдан, стоя у стола, как когда-то на колхозной летучке. — Рожь, ячмень сжали… Это самое… Стаскали снопы, в копны сложили… А вот…
— Что вот?
— На поле все… Возить не на чем… Всего одна слепая кобыла осталась, на которой свиньям корм возим.