За забором выломал в вишняке ветку и начал прочищать канал ствола. Протолкнул землю внутрь, потом опустил дулом вниз, потряс над травой. Еще раз глянул в ствол, не открывая затвора, и вскинул карабин на плечо: стрелять, наверно, не осмелился, а может, и решимости не хватило, так как в это время не был во хмелю.
Под вечер Бычок шел назад уже покачиваясь и не в лад своим шагам помахивая карабином. Поравнявшись с Ничипоровым двором, остановился и решительно залязгал затвором.
Кто наблюдал за этим, тот уже знал, что будет делать этот развращенный молокосос-полицай: конечно же стрелять в Ничипорову трубу. Несколько дней назад он разбил трубу на хате Ганны — видно, мстил, злыдень, за то, что когда-то она жаловалась на него Бегуну и угрожала пойти выше, если не прекратит свои проделки. Выстрелил и в трубу моей матери, после того как не мог от нее дознаться, куда делся мой отец: пошел косить позднюю отаву и не вернулся домой. Мать в то время и сама еще точно не знала, где отец. Но если б и знала, то разве сказала бы Панте?
Ничипор видел в окно, куда целит пьяный Бычок. Наблюдал с осторожностью, а из хаты не показывался, ибо кто знал, что могло прийти в голову этому пьяному дураку. Немного одумавшись, Ничипор даже упрекал себя, что связался с таким живодером, но уже ничего не сделаешь. Зашел за стену и ждал, когда начнет сыпаться из трубы в устье печи глина и сажа. Ленька был где-то на улице и, наверно, как и некоторые другие мальчишки, следил, как Пантя собирается стрелять.
Раздался выстрел, глухо резанул через стекло по ушам, задрожали стекла. Ничипор с тревогой оглянулся на печь — ничего не увидел, не услышал, но не поверил себе, подошел к припечку, посмотрел: ничего ниоткуда не посыпалось. Грянул еще один выстрел. Ничипор отважился и посмотрел в окно.
— Не попал, опять не попал! — кричал кто-то из мальчишек так громко и задорно, что даже Ничипор услышал. А Пантя злобно лязгал затвором: видно, заело гильзу.
— А ну, марш отсюда! — крикнул он на наиболее смелых подростков, которые подошли к нему совсем близко и, наверно, хотели поднять гильзы. Пошарил по карманам, видимо, искал патроны (сумки сбоку не было), не нашел, вскинул на плечо карабин и поплелся напрямик к своему двору.
Ничипор стоял у окна и смотрел вслед Панте, пока тот не миновал несколько выступающий на улицу соседский огородик, густо засаженный кустами разноцветных георгин. Отошел потом, попробовал заняться кое-какой работой, выходил даже во двор, чтобы там, хлопоча по хозяйству, немного развеять тяжелые мысли, а сегодняшние поступки Панти не выходили из головы. Перед глазами так и стояла эта несуразная немецкая шапка и черный карабин в руках, так и звучали злые, оскорбительные слова. Поплыла, задвигалась полицейская шапка с карабином мимо соседских дворов, окон, хат, нагоняя на людей тоску и ужас.
Скоро Пантя заявится домой, войдет в хату музыканта, человека, который все годы, пока сын рос и был дома, отдавал ему все, что имел в душе и в сердце, жил только надеждой на сыновье счастье…
Как пережить теперь все это Богдану? Поговаривают, что Бычиха не очень-то горюет, а отец места себе не находит от отчаяния. Тут чужому человеку и то становится больно, когда встречается с такими мерзостями.
В хату вошла Аксеня, встревоженная и напуганная. Перед этим она была у кого-то из соседок.
— Говорят, что это он в нашу трубу стрелял? Правда?
— В нашу, — подтвердил Ничипор.
— Во выродок! Чтоб у него внутри стреляло да не переставало!.. Чтоб он своего голоса так пугался, как людей пугает! И пожаловаться некому!.. Хоть бы ты не трогал этого ирода.
— Не мог сдержаться, — будто оправдывался, будто подтверждал свою правоту Ничипор. — Все стерпел бы, если бы он Лиды не зацепил. А то нашло на меня такое, что, кажется… За дочку родную… Что она, ровня ему? Институт окончила, докторшей стала. Зная ее характер, могу твердо сказать, что она уже давно где-то на фронте под пулями и снарядами бойцов наших раненых лечит. А может, и сама уже где-то… не дай боже…
Аксеня прикрыла ладонями лицо, уткнулась поникшей головой в рябенькую ширмочку и зашла в бывшую Лидину боковушку. Оттуда послышался сначала ее тихий, горестный плач, а потом донеслись отчаянные, скорбные слова:
— Теперь уже и не узнаем, где она, как там она?.. Никто нам об этом не скажет, никто нас об этом не уведомит…
— И рамку ж он разбил, ты видела? — не мог преодолеть Ничипор свою душевную боль. — Дулом по стеклу — все и посыпалось. А как ты думаешь, обидится его батька на меня, если узнает, что я турнул сынка из хаты?