Мне любопытно было бы посмотреть, как темнота даёт им свободу — но в том и суть темноты: ничего не видно. Я правда планирую поспать.
В конце концов, кто не спал на Тарковском?
Бросьте камень.
Я кладу голову ему на плечо. Он костяшками пальцев неловко гладит меня по щеке. Я вздыхаю и приподнимаюсь, он поворачивается ко мне. Я его не вижу, но знаю: он меня целует.
Я не помню, что мы тогда смотрели. Тарантино? Да, Тарантино подходит.
У меня платье оголяло плечи и они все были чуть покрасневшие, кожа розовела ссадинами. Так мы вышли из кино и он накинул на меня свою джинсовку.
— Знаешь, я подумала. Я с тобой полечу.
— Да?
— Ага.
— Ага.
— Только маме ничего не скажем.
— Нехорошо это.
— Иначе не получится.
— Договор.
Он кладёт мне на плечи руку. Это мой самый счастливый закат. Пара месяцев до последнего школьного лета.
— Эй, она реально спит? Ткни, чтоб не храпела.
— Я не храплю, дурачье. Извините.
Они напрягают лица и снова поворачиваются к экрану. Абсолютно стерильные, механические дети. Хотя вон — там, где-то у неё на коленке, сплетаются пальцами их руки. А сами они всё серьезнее и серьезнее. Видят ли они вообще то, на что сейчас смотрят?
— Ладно, ребята.
Я говорю это очень громким, режущим шёпотом.
— Ладно, ребята. Спасибо за всё. Я пошла. Приятного просмотра.
И между узкими рядами пробираюсь к выходу. Я с детства такая — одиночка без всякой причины.
Надеюсь, они станут целоваться к концу сеанса.
— Алло.
— Ну привет, глупая. Как жизнь?
Вот и она.
— Бабушка с дедушкой до тебя доехали?
— Да. Привезли парное молоко.
— Кайф.
— Ага. Как жизнь молодая? Соскучилась по маме?
— Нет. Я вот из дома ушла.
— Понятно. Ну, а щас где?
— Щас вот из кино вышла.
— Понятно. Что смотрела?
— Тарковского.
— Попсятина для интеллектуалов.
— Ага.
— Ага. Зеркало?
— Не. Андрея Рублева.
— Тогда еще не совсем.
— Ну да.
— А щас куда собираешься?
— Пока не в курсе. В чебуречную?
— Чебуреки любишь?
— Там коньяк дешевый.
— Ага.
— Ну, я пошла?
— Да. Запиши адрес. Метро Сокол, тебе далеко, видимо, но уже лучше, чем ничего.
— Чего за адрес?
— Вот и узнаешь. Как постучишь, скажешь, что ты от меня. Договорились?
— Договор.
— Ну все, глупая. Иди. И я пошла — у меня кошка залезла на люстру.
— Какая кошка?
— В будущем твоя. Я тебе её здесь оставлю. Всё, пока. Ещё позвоню.
— У меня аллергия на кошек.
— Ну, разберемся. Пока.
Пока. Кто вообще звонит теперь, вместо того, чтобы написать?
Нечего тут секретничать: конечно, я поехала на Сокол. Конечно же. Хочется сказать — потому что она имеет надо мной власть, но, по правде, потому что власть надо мной имеет мама. Я знаю, что много делаю из отрицания её в себе. Кому я это рассказываю? Вы сами в курсе.
Тук-тук.
Кого мне здесь ждать? Третий этаж, подъезд страшный, я бы позвонила в домофон, но дверь и так открыта — в проёме был камешек, я не стала его пинать, убирать. Кто откроет? Сколько их там?
Я бы поверила, что она жила в коммуне. Слишком на неё похоже.
Может быть, с парнем? С мужем? Может ли у неё кто-то быть?
— Вам кого?
Это женский голос.
— Я, знаете.
Я говорю, от кого я.
Дверь открывается. Передо мной толстая женщина — прям как с картины, только обтянутая халатом в цветок.
— И как там моё горе луковое поживает?
— Хорошо. Кошку купила.
— Сюда пусть без кошки возвращается.
— Конечно. Это она мне.
— А вы с ней?
— Подруги. Просто подруги.
Женщина выдыхает. Я бы тоже привыкла к неожиданностям с такой дочкой.
— Проходи тогда, подруга, чего в дверях-то стоять. Провожу тебя в комнату моей. Там у ней срач, правда, ну я не убирала, она сама обещала убрать.
— А она с вами живёт обычно?
— Обычно…
Женщина смеётся.
— Обычно она живёт где угодно, только не здесь. Ты это ещё не поняла сама, что ли?
— Поняла.
— Ну и чудненько. Да, вот, ну значит, мойся иди и всё такое. У меня сегодня выходной, а завтра я на дежурство. Ты на сколько здесь?
— На месяц.
— Ну и славненько. Коммуналку напополам разделим.
Реально, славненько.
— Тебе чё-то надо ещё? Полотенца? У тебя свое-то есть чё?
Я мотаю руками.
— Понятно. Прям как моя. Ну, у неё в шкафу чё найдёшь — всё твоё. Ладно, я на рынок собиралась. Окрошку любишь?
— Люблю.
— Ну и чудненько.