— Я же не парикмахер, чтобы тебе всё идеально делать!
— Я знаю, глупая. Но вряд ли можно испортить бритьё под ноль шесть.
— Поверь мне — можно.
— Нельзя.
— У кого в руках машинка — тот и прав.
— Твоя правда.
— Вот и молчи.
Легальность этих прикосновений — самое любимое моё ощущение. На них может смотреть мама. Я могу не чувствовать за них вину. Просто — пальцы в волосах. Чуть гладят голову, как будто примериваясь к будущей щетинке. Движения бритвы неровные. Волосы рвутся клоками. Пусть. Это значит — потом пройтись станком, подравнивая. Касаться шеи — легко, как бы направляя голову.
— Щекотно?
— Брей давай.
Хорошо.
Откуда-то я знаю, что целовать в шею — это приятно. Когда раскрываешь этот секрет, больше не можешь считать себя ребёнком. Что-то невинное навсегда потеряно.
— Идём мыть голову.
Я встаю с кресла — чьи-то чужие руки с кольцами мылят мне волосы. Их так мало, что в пене затылок, я чувствую, что ей не на что наносить бальзамы и маски.
— Ага, встаём.
Я похожа на неё?
Кажется, даже больше, чем раньше. Расплачиваюсь и выхожу. Спасибо.
Как бы так рассказать. Лето — это не вполне правда. Больше похоже на сентябрь, то есть немножко метёт листьями по асфальту. Но деревья зелёные, их много и чем-то они цветут. Может быть, это яблони. Среди девятиэтажек.
И я чувствую, как в макушку бьётся июнь. Это значит — кончается. И что-то во мне вместе с ним отживает.
Звонит мама.
— Приезжай.
— Зачем?
— Расскажу, приезжай.
Я еду.
— Ты должна заказать памятник.
— Памятник?
— Надгробие.
— А.
— Год прошёл.
— А ты?
— Я доверяю это тебе.
— Спасибо.
Мало приятного, да? Так и должно быть?
— Мам.
— Да.
— А вот отец Егора…
— Он знает.
— Вы с ним поддерживали связь?
— Да.
— А что он тогда не приехал?
— Спроси у него сама.
— Да я понимаю. Просто странно. Я думаю, даже ты пришла бы на мои похороны.
Она смотрит на меня — и я понимаю, что зря сказала. Я только теперь вижу, как она постарела.
— Сменила имидж?
— Ага.
Вот и вернулась.
— Ничего, экстравагантненько.
— Спасибо.
— Главное, чтоб тебе нравилось.
— Ага.
— Ну так что? Займёшься?
— Да.
— Бумажную волокиту я возьму на себя. Съездим вместе — закажем все, как ты хочешь. С тебя фотография и эпитафия.
— Эпитафия?
— Ну! — она взмахивает рукой, закатывая глаза, — как бы изречение. Строчка. Стихотворение. Что там у вас было такого.
— Ааа. Ага. Поняла. Я подумаю.
— Хорошо. Ты где живешь сейчас?
— У подруги.
Я вру.
— Понятно. На какой день договоримся?
— Завтра?
— Давай завтра.
— Хорошо.
— Ну, всё.
— Да.
— У тебя отпуск?
— Заслуженный. Дети те ещё изверги.
— Спасибо. Ладно, до завтра тогда. Я подъеду.
— Во сколько?
— С утра. К десяти.
— Хорошо. И поедем.
— Хорошо.
— Мам.
— Да.
— А мы к Егору заедем?
— Да.
— Хорошо. Может, конфеты привезём.
— Ладно.
— Твикс.
— Ладно.
— Ну ладно. Давай. Пока.
— До завтра.
— Пока.
Чувство, что я пьянее, чем до этого разговора. Стоит ли оставаться, чтобы посмотреть, как тут всё установят? Сколько это делают? Месяц? Вот и нашлась причина.
Может быть, я уже о ней знала.
Просто не хотелось вникать.
«Что там у вас было такого» — всего явно не выразишь строчкой. Уверена, его бы стошнило от символизма. Что писать на могильной плите?
Я иду дворами. Красной вывеской светит кафе у дома — у места, которое я считала домом. Вывеска похожа на конфету «Москвичка», их любил дед. Называл меня так же. Ещё отличницей. Когда он умер, мне было грустно, но грустно — не то слово для смерти. Для смерти нет слов, конечно. Тем страшнее, что их вовсю приходится подбирать. Даже теперь, спустя год.
Дед умер сильно раньше — в возрасте семидесяти. Смешной возраст для того, чтобы умирать. Не подходящий.
И все-таки это была трагедия бабушки, её особая потеря жизни, после которой всё равно приходится жить дальше.
А тут — чья это трагедия? Выходит, что моя.
Удивительно похоже умирают молодые и старые. В одинаковых палатах. С одинаковым истощением — умственным или физическим.
Что о тебе написать?
Во дворе поют птицы. Я не знаю, какие — не разбираюсь. Синицы умеют петь? Я бы хотела, чтобы они умели. Всё-таки подходящее занятие для таких милых птичек. Солнце печёт, но от него меня прячут деревья, которые росли, когда росла я.