— Девушка, ау.
— Ау.
— Вы можете с полотенца встать.
И вперёд.
— Станция «Речной вокзал».
И куда-то вообще в небывалое.
— Я люблю тебя. Вкусно.
Ладно. В самолёт всё равно не пускают с жидкостью. Я выливаю коньяк в раковину туалета в аэропорту, пока никто сюда не зашёл.
Мне всегда было интересно, замечают ли люди пьяного человека, от которого не ожидают, что он будет пьяный.
Наверное, когда я засну в самолёте и надышу перегаром — что-то заметят. Но пока сомневаюсь. Правда, очень вряд ли.
Дело в том, что у меня интеллигентный вид. Культурный. Более-менее.
Поэтому я могу позволить себе больше, чем другие. Так учила мама, да, так учила и жизнь — потому что чего не ожидают, того и нет. Если не подходить слишком близко.
— Аллё, да. Я на посадку ща пойду.
— Куда?
— На посадку. В смысле я сяду. А не самолёт.
— Ты выпила?
Откуда она знает?
— Нет.
— Ты летишь сюда?
— Да.
Не помню, какой там был дальше пассаж. Может, никакого. Что она могла сказать?
— Ну, глупая. Ждём.
Да кто она вообще такая?
Вся моя жизнь превратилась в абсурд. Такое случается, когда теряешь школу, потом институт, не находишь работу и остаёшься без точек опоры. Не можешь себя индентисфи… идентифисцировать. Идентифицировать. Поняли. Знаете. Проходили.
Но это ощущение — что я никто — оно целебное. Как будто не просто всё можно, но всё могу.
Рейс задерживают, я получаю талон на питание и иду в какую-то пельменную, есть мясо лося в зелёном тесте. Вот оно — время. Залепленное в пельмени. Жжётся. Это справедливо. До рейса четыре часа.
Лететь мне примерно столько же.
Раньше, когда я прилетала, меня встречал обязательно дедушка — нелепо по-мужски тащил багаж, закидывал в машину, садился, пристёгивался.
— Ну, поехали.
Это почти всё, что он говорил.
Теперь ему всё-таки сложно преодолевать расстояния, чья жизнь длиннее тридцати минут. Это разбивает мне сердце, но я стараюсь об этом не думать. Может быть, помогли бы врачи. Может быть, маме стоило бы прилететь, настоять холодным своим непроницаемым тоном — забрать, увезти, лечить. Положить по больницам. Но мама боится, как ребёнок, что её заругают. Я ненавижу нас за то, какие мы все убогие, угловатые. Как мы не можем стать целым.
А я просто ничего не вешу в глазах деда. Егор рассказывал, раньше они были очень зажиточной семьёй. Летали куда-то в другие страны — я никогда не была в другой стране. Ему покупали PSP, игры на дисках. Однажды так мы и выяснили, что Егор тоже учился в моем лицее. Только в другом классе. И любили Егора явно больше — я всё-таки стараюсь не вспоминать то время.
В классе меня не дразнили, но презирали явно. Я думала порой: будь мы в одном классе, Егор защитил бы меня или встал на сторону сильных? Я была слабой. Я больше не хочу.
Как это получается с детьми? Я сижу в зале ожидания прямо перед детской площадкой — бутафорской, конечно, закованной в серые декорации аэропорта. Егор говорил, ему нравятся аэропорты, потому что они с мамой часто летали и всегда делали это как-то налегке. Я слишком боялась опоздать, молчание и нервозность мамы вызывали у меня приступы паники, а тревога гнала в туалет — общественных туалетом я боялась, и как итог только бесконечно переживала. Путешествие, даже такое редкое и маленькое, никогда не начиналось для меня с полёта.
Зато мы ездили на машине — в Анапу, Сочи или в Крым. Машина — всё-таки мамина стихия. Она чувствует себя свободной только за рулем, и может даже позволить себе улыбаться, шутить, а иногда покурить или сматериться. При мне. Как будто мы чуть больше, чем просто мама и дочка. Как будто мы настоящая семья.
Кажется, я всё-таки протрезвела. Спасибо пельменям. И моим мозгам.
Девочка в синем платье скатывается с красной горки, высотой мне по колено. Кто наряжает детей в платья перед полётом? Мамочки переговариваются. Я сижу среди них, потому что в остальных частях аэропорта толстые мужики разложились на лежаках, маленькие мужчины снуют от туалета до стойки регистрации в нетерпимом желании закурить, люди начали скупать пиво по всему фуд-корту и атмосфера, честно говоря, кажется опасной даже для тех, кто тоже пьет. Мамочки шепчут, их мужья спят с двумя пластиковыми стаканами в руках.
— А у вас тоже задержали?
— Ага. А Джей-Севен, говорят, полетели.
— А вы на чем?
— На Победе.
— И тоже отказались лететь пилоты?
— Да. Говорят, там туман.
— А вам уже сколько?