— А как без тебя?
Но ответить нельзя. С этим просто смириться и спать.
Я повторяюсь: я не умею ложиться спать. Тем более теперь.
Вчера мне казалось, что мы никогда не исчезнем. Что можно ослепнуть и не видеть, но нельзя попрощаться, поцеловать лицо так, чтобы не целовать больше.
Но можно, можно.
Ночь прошла. Все на секунду забылось. Этой секундой жить и дышать.
Снова звонит. Всегда стеснялась сказать — не люблю телефонные разговоры. Пока он рассказывает, как дела, срываю со стебелька бахрому.
— Петушок или курочка?
Пауза. Снова пауза.
Это был петушок. Но он продолжает, помолчав-помычав.
Хочется достать из себя воспоминание о нем. Чтобы не мучило. Он даже не знает, что умер человек и кем был человек. До человека ему далеко.
— Если бы у нас родился ребенок, я бы назвала его Вова.
Глупость, шутка. Он не видит, как я глажу живот. Он не верит в саму вероятность того, что уже существует.
Или еще нет.
Я кладу трубку, когда он спрашивает, где я. Откуда ему знать, что я в какой-то секунде за секунду до той, в которой Оля позовет есть и вскипит запищав вода. Откуда и зачем.
Ребенок входит. Он несет желтый тазик черной смородины.
Оля наклоняется и начинает тереть ему лицо бумажным мокрым полотенцем, игнорируя нос и глаза, прислоняя бесчувственно ткань.
— Не подходит ему имя.
Я знаю, какое бы подошло. Но молчу. Просто смотрю на ребенка.
Михас не уехал ни летом, ни в зиму, и работать стал в лавке у слепого-слепого старика. Ему снились кошмары и чудился вой. Он не помнил, куда делась Муха, потому как не мог вообразить себе места, где жила Лола.
А Лола была среди деревьев, кедров и лопуха. Они с мужем привыкли заготавливать на зиму.
Вы умеете солить лопух? Засоленным его можно жарить с яичницей или фаршем. Другой человек умеет отличать дозревший лопух от отошедшего, начавшего цвести. Он не берет меня с собой в тайгу, но приносит ботву.
Когда проходит лето, отболев, я не помню. В банках везут засоленное туда, что называется дом для взрослого уже одинокого человека. Я живу одна в зримом для других смысле, но никогда не наедине с собой. Жена человека живет одна совсем.
В троллейбусе сидящий читает молитвы. Распечатанные на желтой бумаге, с красными красивыми будто вырезанными по плоти буквами. Я думаю о своём брате. Он всегда казался где-то далеко, теперь далеко навсегда. То ли сломало, то ли толкнуло просто. Снова было только тупое брюзжание, толкотня сменяющихся бегущих бытовых задачек, озабоченность простым. И была русская душа в мелкоте своего бытия. В мелкости несправедливого страха. Муравьи, которых соберут и увезут, и муравьи-диссиденты. А рядом женщины. А рядом мы.
Последние дни ощущаются, как ничто. Я путаю времена. Будущее, которое видится обычно, если вдруг случайно как бы и внезапно заткнуть уши и перестать говорить, видеться перестало, и я верю только воспоминанию видения. Настоящего нет. Прошлое прошло и, обернувшись, показывает мне язык. Где я одна и скалюсь времени.
Времени не существует больше. Только это мне теперь понятно.
Единственная понятная вещь, оставшаяся со мной.
И еще этот ребенок, который уже не просто цедра, но мякоть лимона. Кислый желтый цыпленок в маме-яйце. Он пускает сок, и белки моей плоти киснут, сворачиваются. Достаются ему.
Болит грудь. Ноги липнут к полу. Не хочу принимать слово «беременная», не хочу в себя принимать слова вовсе. Их и некому говорить.
— Да что там делать?
Плачется он, не зная где я. Он верит в себя как в мир, мы в этом схожи и потому не способны существовать одновременно. Можно увидеть, как наши существования сменяются друг другом, гонясь за первенством. Но у меня перевес, меня две и даже больше чем две, ведь ребенок — признак третьего.
Я знаю, знаю, что там они говорят.
— Не в гонке дело. Надо быть человеком. Ты заигралась.
Я знаю, знаю.
Я знаю, что во мне больше от Михаса, чем от другого человека и уехавшего брата, и от умершего человека, и от жены человека, который умер, и может чуть-чуть от Оли. Я знаю, что Михас — пустота одинокого силящегося стать воспоминанием видения. Но я знаю также, что Михас — это больше, чем летняя морская ночь. Больше чем поцелуй с облепленным южными толстыми комарами телом. Даже больше чем человек или слепок в памяти другого человека.
Михас — это ещё и оставленная Муха.
Я помню Муху. Я играла с ней в детстве. Она была глупая и слепая. Она притворялась передо мной. Она умела видеть меня. Она умела быть мной.
Когда к нам полезли воры, они облили Муху холодной водой и надели ей на голову ведро. Они ослепили слепую. Она сидела неподвижно. Больше ничего с ней не сделали.