Я переобулась в туфельки. Отставь валенки.
Смотри, я ухожу.
Пока до обеда.
Треснет зима, маленький снежный шарик, потряси меня, я рожу тебе вечное счастье ностальгии и памяти.
В обед приедет человек и будет за рулем материться, ему на работу, он приехал за мной и тобой. На елку ходили смотреть только вечером, большая площадь, можно кататься с горок, я боюсь ледышек и высоты, держи меня, видишь, я падаю.
Нет, я лечу.
Если рай существует, я знаю, что там зима. Я держу тебя на ладошке, в снежных кристаллах — твое отражение.
Лёд треснет и зимы не станет, вечностью протянется отжившее засохшее лето.
Я могу тянуть время так долго, как захочу. Ведь я ничего ещё не решила. Из времени можно слепить цветок или домик, зеленый или коричневый, красный. Временем можно нарисовать картину, пальцы будут болеть, а картина пойдет жирными пятнами, но все такую делали в детстве.
Зима-зима, нагадай мне счастливую юность, легкие роды и дорогое постельное бельё. Это всё значит: приложиться к подушке и видеть наволочкины дети-цветы, цвести самой, рассыпаться зернышками по простынке, скучиваться одеялом над посаженным и просыпанным. Зима-зима, лето снится, не верь лету.
Лето снится кошмаром.
В прошлом году снег выпал в ноябре и стало почему-то хорошо. Мы шли по заповеднику-парку, он говорил мало и не со мной, я вечно тянулась к его руке, мои пальцы были холодные и белые.
Я носила ушанку, хоть это была не Сибирь.
Мы шли до кладбища, и я еще не знала тогда, что кладбища — это тихо и больно.
В себе я была одна.
Ему, уже существующему, сложно понять, кости или деревяшки, плоть или земля. Полость, в которой лежит, это теснота, она обязана принимать, но не хочет. Мало разницы между матерью и матерью-землей.
И всё идём, и идём куда-то.
Слушать больно, не нужно. Слушать одни и те же мысли.
Он спал не во мне, но в моих сомнениях. Ему имя не выбирала, случился повод.
Нет, пока не родился.
Меня пугает иллюзия осязаемости. Я вырываю боль из памяти, потому что она никогда не была произнесена словами.
Просто пугает ночь и лето. Тихое и полное. Стараюсь не помнить.
Если я и была больна, то физически разве? Все больно кругом, неважно, что болит действительно, а что ноет.
Когда что-то болит, значит, оно еще существует.
В детстве я надеялась, что умереть можно на чуть-чуть. Чтобы посмотреть, как там. Мне казалось, умирая, можно руками разорвать черное, которое появится, как закроешь глаза. И что-то будет за этим черным. Не ждать тебя, но быть само по себе. И ты будешь — не частью его, а просто в нём.
И потом можно будет проснуться и поесть варенья.
Придет Кристина. Будем играть.
Кристина тоже знает о смерти. Кажется, все о ней знают.
В колыхании веток малины слышится лай. Малинник выходит к туалету прямо, жжёт солнце и через участок по колее едет, громыхая, поезд.
Время идёт, тихо крадучись. Свистят дверные петли. Танцует дверь.
Кот идёт по тропинке.
Всё как обычно. Но что-то уже случилось.
Приготовился к наступлению вечер. Ворота стояли закрытые.
Катился мяч, купавшийся в баке. Его поверхность воды вытолкнула.
Шёл человек. Кто-то прислушивался. Кто-то спал.
Бельё цеплялось за верёвку. Комары купались, полудохлые от жирных капель.
Принюхивался соседский пёс, не различая грохота поезда и грохота человека.
Кожа лоснилась. Серел чернозём.
В доме Кристины кричала толстая баба. Стоял в окне изъеденный оспинами дед. Высовывалась грязная занавеска.
Ветер был, но не дул. Сквозняк стрелял по ногам.
Растоптанная жимолость набиралась крови земной.
Вспухала почва.
Загремело дождём.
Понатапливали бань.
Бежали мокрые.
Прятались по домам.
Было небо.
А больше ничего не было.
Так прошло детство.
— А у тебя?
Каждый раз я говорю с ним, будто впервые. Он начинает словами жёсткими, будто ссыпает уголь.
Из школы я вышел насовсем. Помню, как над забором разлеталось небо, что-то в нём было страшное. Как меня отвела к углу Оксана Александровна и что-то сказала. Неуместно, но добро сказала.
А потом оказалось, что школа ничего не значила. Что есть другой мир. Что дети, живущие в больших городах и добирающиеся до школы на метро — совсем другие дети, шире и больше, чем такие, у которых школа через дорогу, как была у меня. Что они уже знают что-то, чего я не знаю всё ещё.
Они, эти дети, меня испугали.
Была Наташа. Было чуть-чуть непонятно, что с ней такой, как и я сам, теперь делать.
Было утро. Была пурга. Дворник мёл что-то на своём, снежном и непонятном тоже. Я ещё не уехал, были каникулы. Новый год. Снова на ёлку, на салют и на горку — но только смотреть. Кататься уже нельзя.