Правда, некоторые критики увидели в стихах этих поэтов руку самого Кузнецова. «И та же самая рука, — утверждала Ирина Роднянская, — вывела многие строчки Юрия Кабанкова». Естественно, «возрожденческая плеяда» с этим мнением не согласилась. Попов тут же в стихах ответил Роднянской, что Кабанков «не похож на Кузнецова, но кажется порою мне он Мандельштама и Кольцова соединил в себе. Вчерне…»
Интересно, как прореагировал на эту перепалку Кузнецов. Юрий Кабанков вспоминал: «Юрий Поликарпович и забавлялся, и раздражался подобной постановкой вопроса. Забавлялся (солидаризируясь с И. Роднянской) потому что, по его глубокому убеждению, „вы все выползли из черепа Юрия Кузнецова, как девятнадцатый век — из „Шинели“ Гоголя“ (как хошь, так и понимай сию черепно-мозговую контаминацию: тут ведь и череп Олегова коня, и „Я пил из черепа отца“ — вплоть до „бедного Йорика“). А раздражался он потому, что терпеть не мог Мандельштама, не признавал его вообще как поэта, искренне обижался за Кольцова, которого „вструмили“ в такое „непотребное соседство“. Когда я указывал (а словечко „суггестивность“ вызывало в нём тяжёлую скептическую меланхолию) на „густоту“ поэтических образов у него и у Мандельштама, он заявлял: „Ваших Мандельштамов не читал и не собираюсь!“» (Сборник «Мир мой неуютный», М., 2007, с. 80). Хотя все прекрасно знали, что Кузнецов лукавил: Мандельштама он, конечно, читал, но вслух признать чужой дар то ли не хотел, то ли даже боялся.
Надо отметить, главной надеждой Кузнецова очень долго был стоявший несколько в стороне от всех плеяд (может, потому, что всю жизнь прожил в небольшом городишке Галич) Виктор Лапшин.
Первым разочаровал Кузнецова Шелехов. «Шелехова уже нет! — заявил он в 1986 году Евгению Чеканову. — Если б он мне по пьяному делу в морду дал — это бы ещё куда ни шло. Но после того, что он сделал — его нет!..» («Русский путь». Ярославль, 2004, № 2, с. 124). Что именно Шелехов сделал, неизвестно. Но слышать это имя Кузнецов действительно, начиная с середины 80-х годов, не мог.
Потом Кузнецов отрёкся от своих сверстников — Геннадия Ступина и Льва Котюкова, хотя с последним он вместе занимался в одном семинаре у Сергея Наровчатова в Литинституте. Оба достали его своим вечным нытьём. Кузнецов не знал, что лучше было: когда эти стихотворцы пили по-чёрному или когда в рот ни капли не брали.
Не оправдал надежд Кузнецова и Лапшин. По-хорошему, этому поэту ещё в перестройку следовало оставить Галич. Сколько можно было вариться в собственном соку?! Он ведь уже задыхался без общения с интеллектуалами. Но всё бросить и переехать даже не в Москву, а хотя бы в Кострому Лапшин так и не решился. Он думал, что Кожинов с Кузнецовым будут опекать его бесконечно. Но всему есть свой предел. Частое нытьё Лапшина в конце концов достало Кузнецова. Поэт даже вынужден был попросить его не недоедать. «Ты, — упрекнул он его в одном из писем, — снижаешь уровень наших отношений».
Отдельная тема — отношения Кузнецова к женской поэзии. Выступая летом 1981 года на Седьмом съезде советских писателей, поэт заявил, что женская поэзия лишена державности и что для неё существует лишь три пути: «рукоделие (тип Ахматовой), истерия (тип Цветаевой) и подражание (общий безликий тип)».
Эти свои мысли Кузнецов уже в 1987 году развил в статье «Под женским знаком». Он утверждал: «Женщины не создали ни одного великого произведения. Ни одна женщина не раскрыла мир женской души — это за них пришлось сделать мужчине. Поэтому всё лучшее, и высокое, и глубокое о женщине написано не ими» («ЛГ», 1987, 11 ноября).
Кузнецову потом не раз возражали. Ему не раз приводили в пример поэму Ахматовой «Реквием». Поэт парировал, что «Реквием» получился памятником автору и не более того.
Во всём ли Кузнецов оказался прав? Не думаю. Он иногда личные обиды переносил на всю литературу. Ну не поняла какие-то его стихи Татьяна Глушкова. И что? Разве это повод, чтобы перечеркнуть весь дар самой Глушковой?
В быту Кузнецов, правда, был не столь уж категоричен. Он очень ценил свою однофамилицу Светлану Кузнецову и по мере возможности старался её защищать. Сама Кузнецова постоять за себя не умела, чем очень пользовались её недоброжелатели. Одна из завистниц её таланта — Римма Казакова, пользуясь своим положением рабочего секретаря Союза писателей СССР, в конце 1970-х годов даже попыталась свою соперницу упрятать в психушку. Когда с психушкой ничего не получилось, оставшаяся при власти Казакова дала близким ей печатным органам другую команду: замолчать талантливую коллегу.
Из других поэтесс Кузнецов в разное время выделял Ларису Васильеву и Светлану Сырневу. Васильева, как и он, считалась учеником Сергея Наровчатова. Но для Кузнецова формальности никогда ничего не значили. Васильеву он ценил прежде всего за большой ум и смелость. Вот уж кто никогда не давал спуску амбициозным графоманам, которые в эпоху застоя окопались в издательствах и журналах. Она могла при всех накричать на главного редактора издательства «Современник» Валентина Сорокина, который был смелым лишь в кругу беззащитных провинциальных стихотворцев, одёрнуть чванливого секретаря Союза писателей СССР Олега Шестинского и обвинить в трусости главного редактора «Роман-газеты» Валерия Ганичева.