Сырнева купила, если так можно сказать, Кузнецова другим — талантливыми спекуляциями русской темы. Поэт поверил в её искренность и даже в году восемьдесят девятом наговорил для печати несколько фраз о стихах Сырневой. Но как потом выяснилось, Сырнева не за страну переживала, а просто умело приспосабливалась к новым условиям. Кстати, потом также старательно в своих интересах использовала русскую тему и Нина Карташёва. А Кузнецов позволил провести себя, как неопытного мальчишку. Он, по словам священника Нежданова, потом понял, что стихи Карташёвой о боге и вере — всего лишь имитация. «Я, — признался как-то поэт Нежданову, — потом её раскусил, да поздно».
Мне же до сих пор непонятно, как можно было развенчивать Ахматому и Цветаеву, не замечать Ахмадулину, игнорировать Глушкову, но поднимать амбициозную Сырневу или беспомощную Карташёву. И не надо ссылаться на идею. Паразитировать на высокой идее — это ещё не означало служение идее. По мне Ахмадулина была большим патриотом России, нежели Сырнева. Вот кто никогда не торговал своими убеждениями.
Мне кажется, в своих оценках женской поэзии Кузнецов исходил лишь из чувств и совсем не использовал литературный инструментарий.
А сколько раз Кузнецов намеренно снижал планку! Он мог незаслуженно привечать ну очень посредственных стихотворцев. Примеры тому хотя бы Олег Кочетков и Игорь Тюленев. Что, Кузнецов не чувствовал фальши в их стихах или не видел мелкотемья? Конечно, и чувствовал, и видел. Но вот оказался слаб. Кочетков в конце 80-х — начале 90-х годов делал за Кузнецова всю черновую работу в творческом объединении московских поэтов. Видимо, за это Кузнецов помогал ему печататься в «толстых» журналах и выпускать книжки. А Тюленев не уставал петь Кузнецову дифирамбы. И поэт растаял, не смог устоять перед лестью.
Кузнецов и в свой семинар в Литинституте отбирал, как правило, стихотворцев, которые откровенно ему подражали. Тех, кто пытался писать по-другому, он прилюдно не жаловал. А в конце 90-х годов поэт и вовсе опустился до мести, что очень неприятно поразило людей, его если и не боготворивших, то очень ценивших.
Дело было так. Один из слушателей Высших литературных курсов Фёдор Черепанов, занимавшийся как раз в семинаре Кузнецова, написал статью о творчестве поэта «О воде мёртвой и живой». Признавая огромный талант Кузнецова, Черепанов увидел в стихах поэта гордыню, мифологию без подвижничества и в итоге — пустоту. «Поэт, — утверждал Черепанов, — не дал нам образцов любви, товарищества, он только показал тоску о них» («Московский вестник», 1998, № 8, с. 233). Больше того, слушатель литкурсов уподобил Кузнецова Маяковскому, которого поэт страшно ненавидел. «Кузнецов, — завил Черепанов, — это анти-Маяковский. Маяковский строил пустоту — Кузнецов всю жизнь преодолевал её. Первый — революционер до мозга костей, второй — записной консерватор <…> Оба удобоиспользуемы для идеологических атак. Оба, пожалуй, равновелики по масштабу. Но главное, в чём они сходятся как в точке симметрии: и тот, и другой пытались, но так и не смогли сотворить умом то, что просто даруется сердцу, — чуда любви» («Московский вестник», 1998, № 5, с. 234).
Обидно ли было Кузнецову прочитать о себе такое? Ещё бы. Конечно, обидно. Справедлив ли был Черепанов? Не уверен. Я бы с некоторыми тезисами Черепанова поспорил.
А как поступил Кузнецов? Он пришёл прямо-таки в ярость. Ведь одно дело, когда поэта ругали его идеологические противники. Но Черепанов к либералам не принадлежал. Он был русским и по крови, и по духу, за что после развала Советского Союза казахские националисты выжили его из Усть-Каменогорска, и ему несколько лет пришлось скитаться по окраинам бывшей советской империи. Высшие литературные курсы стали для Черепанова на два года своего рода прибежищем. Стоит отметить, что в его стихах было сильно традиционное начало. Особенно чувствовалось влияние Тряпкина. И Кузнецова до поры до времени это устраивало.
Лизоблюды пытались убедить Кузнецова в том, что Черепанов переметнулся в другой лагерь. Но это было не так. Иначе Черепанова ни за что не напечатали бы в «Московском вестнике». Именно это обстоятельство ещё больше взбесило поэта. Ведь «Московский вестник» считался одним из рупоров патриотов. Получалось, что патриоты если не полностью отвернулись от Кузнецова, то во всяком случае разочаровались в поэте.