Так бывает всегда. Хорошая погода. Какое счастье – тебя нет среди гостей.
Упрямая сирень
Захолустный полустанок, такой же, как тысячи других. Давным-давно ни кассира в окошке, ни даже компостера на платформе. Стоит, конечно, крытая стеклянная остановка на железном каркасе – по идее, для школьников, но дети и не думают там собираться по утрам, как раз потому, что кто-то что-то решил за них, – нет, они с сонно-хмурой гримасой поступают по-своему.
Наверное, раньше окна украшали ящики с цветами. Теперь же во всем какое-то нарочитое запустение: заколоченные, облупившиеся, исписанные каракулями стены.
Но в самом конце платформы растут сиреневые кусты, вполне ухоженные с виду. По весне на них, как положено, распускаются лиловые с седым оттенком гроздья, похожие на локоны престарелой дамы, и каждый раз любуешься этим зрелищем, когда поезд, замедляя ход или трогаясь с места, ползет по этой нейтральной зоне. Ведь там, в конце платформы, не деревня, не город, а некая сюрреалистическая железнодорожная территория. Куда иной раз добредает кто-нибудь из встречающих, рассеянно шагая в ожидании друга, любимой или родственника. Моросит теплый дождь, приторный механический голос объявляет: «Поезд номер восемьдесят два тридцать четыре, следующий по маршруту… Париж – Серкиньи… опаздывает на десять минут».
Что такого особенного в привокзальной к сирени? Конечно, она растет тут просто так, сам по себе, но почему-то наводит на мысль о стародавнем мире начала двадцатого века. Железные дороги вообще напоминают старомодный, но только недавно заброшенный парк. В мире, где билеты ради скидки покупают загодя, где не увидишь контролеров на всем участке от Парижа до самого Мант-ла-Жоли, осталась упрямая сирень у всегда пустынного конца платформы, как будто вот сейчас сойдет на станции Илье маленький Марсель Пруст, приехавший сюда накануне Пасхи, и уже пахнет чесноком и жареной бараниной в доме тетушки Амьо. [1]
Зрелый инжир
Созрел инжир – значит, лето кончается. Ты видел, проходя мимо чужих садов, эти ягоды: прикрытые широкими ажурными веерами листьев, они постепенно надувались и превращались в маленькие аэростаты без гондолы, только летящие не снизу вверх, а сверху вниз, вытянутыми кончиками к небу. Иной раз даже щупал, проверяя, не переходит ли уже упругость в податливую, покрытую легким пушком мягкость. Зеленая кожица сначала побледнела, словно проступил наружу, пустив желтые лучики-прожилки, заключенный внутри ягоды свет. Потом, за несколько дней, незаметно полиловела. Стало быть, пора срывать плоды. Срывать? Нет, смоква, которая так медлила, а может, и вовсе хотела остаться позабытой, покорно отделяется сама, стоит лишь слегка повернуть черенок.
Чуть нажмешь ногтем – на бархатисто-пурпурной кожице остается пятно. Разрезать нужно ножиком, острым, как скальпель. Зрелая инжирина так долго наливалась сладостью и столько ее скопила, что едва не лопается. И требуется хирургическая точность, чтобы рассечь ее на четвертинки. Но отправлять их в рот не спешишь. А несколько секунд еще помедлишь, любуясь на разделанную, усеянную мелкими семечками и будто бы уже проваренную плоть, – коричневые, красные тона вперемешку, и всё в белом пористом ободке. Наконец, прикасаешься к жертве, сдираешь шкурку. Держишь ножик у самого лезвия и орудуешь ловко и споро. Все время ощущая пальцами что-то хрупкое, сочное, источающее восточный аромат. А вкусно ли? Пожалуй, и не скажешь – просто тает во рту обильная влажная мякоть. В инжире, как в упреке, есть своя сексуальность. Заглатываешь поскорее, комкаешь церемонию, а зря – самое наслаждение в предварительных действиях.
Сушеный инжир
Затянутый целлофаном плотный брикет торфянистого цвета не вызывает аппетита. Но в этой крайней неприглядности есть свой соблазн. Она щекочет любопытство. Не может быть, чтобы эта штука была такой же отвратительной на вкус, как и на вид. Сдираешь обертку с одного конца, и содержимое сразу преображается. Теперь различаешь несколько слоев, с вкраплениями посветлее, кое-где торчат остатки черенков. Все спрессовано до предела – так и хочется, по контрасту, разлепить, впустить воздух. Граница верхнего слоя, толщиной в несколько миллиметров, хорошо видна – пытаешься поддеть ее ногтем. Получается! Недоверчиво смотришь, потом пробуешь на зуб – неужели эта лепешка, сухая сверху, липкая внутри, и есть целый плод? Она такая густо-коричневая – кажется, будешь жевать кожу, цвет напоминает об Африке, точнее, даже о Сахаре. Будто бы вызрела во влажном сердце оазиса, но потеряла щедрую свежесть, усыхая в экзотических условиях, в которых не последнюю роль играют верблюды и седла.
Но стоит надкусить – и все, что напридумано, рушится. Под жесткой, местами светлой кожурой – мелкокрупитчатая мякоть. Лепешку сразу и не съешь. Подержишь в пальцах, всмотришься – она уже не плоская, в ней неожиданно открылась полость.
Так это что, инжир? Ну да, пусть даже дубленая смуглость и приобретенная долговечность не имеют ничего общего с лиловой гаммой плода, увядающего за несколько дней. Плод зрелый, плод сушеный. Что остается от вещей, которые мы хотим сохранить? Можно ли распробовать в засушенном, поблекшем времени живую плоть? Останется ли в оболочке сладость? Какова же она, настоящая винная ягода?
Как-то на развале попалась мне книжка в белой обложке. Название – «Врата тишины». Подзаголовок – «Духовное руководство». Автор – какой-то монах. Издательство Ad Solem, владелец Клод Мартиньи, Женева. Еще двое монахов дали свое «nihil obstat», [2]а священник и аббат – «imprimatur». [3]На титуле посвящение: «Тебе, счастливая душа, которую Господь зовет в пустыню, дабы она Ему внимала без препон. Хочешь ли сгореть перед Его благодатным ликом, словно свеча чистейшего воска? Хочешь ли воссиять Его сиянием, как Херувимы и Серафимы, и самой стать Любовью и Светом? Так отрекись от мира, от людей и от себя».
И далее, от страницы к странице, в названиях глав перечисляются необходимые отречения: «Заставь умолкнуть голос памяти», «Гони прочь заботы», «Избегай внутренних распрей». Последняя же страница сулит: «Мир снизойдет в твою душу, тишина объемлет ее. Нет ничего прекраснее одинокой и чистой души, предстоящей Божественному Оку! И только голос вечности звучит в ней».
Теперь я знаю точно: я – полная противоположность счастливой душе, которую Господь зовет в пустыню. Я понимаю, что, следуя по пути, указанному во «Вратах тишины», можно достичь полнейшей безмятежности. Не заботиться более ни о себе, ни о других. И порой по ночам, в часы мучительной бессонницы, многие предписания этой книги кажутся мне такими привлекательными! Но я предпочту что угодно единому голосу вечности. Тревоги. Страсти. Воспоминания. Терзания. Все раздирающие меня противоречия – они, конечно, не позволят мне сгореть, как чистая свеча, но этот экстатический жар меня не так уж и прельщает. Я предпочитаю гореть тихим пламенем, которое трепещет от малейшего дуновения. Забывать, вспоминать, испытывать печаль, и радость, и угрызения совести. Подозревать, что счастье и возможно, и невозможно. Жить в этом ослепительном сомнении. Сторониться незыблемой мудрости. Быть человеком, а не серафимом. И гнаться не за счастьем, а за радостью.
Эта влажность…
Да-да, пожалуй, что-то от инжира, винной ягоды, есть в этой влажности. Чуть проступающая влага становится обильней. Отрадный, ощутимый секрет желания. Там, в сокровенной глубине. Откуда эта влага берется, наверно, лучше не задумываться. Что тут первично? Прикосновения ли, ласки вызывают ее или осознанное стремление женственности раскрыться?
1
Илье – городок, выведенный Марселем Прустом под названием Комбре в романе «В поисках утраченного времени». Тетушка Амьо – упоминаемая в романе Леони Амьо
2
Ничто не препятствует
3
Да печатается