— Сейчас бы стол, вообще ехали бы как в плацкарте…
А в три встали на неизвестно какой станции. Отъехала дверь.
— Принимай обед!
— Так и обедом будете нас кормить.
— А как же: раз в день горячее питание положено.
На вагон почти двухведерная кастрюля супа. Не ахти какой суп, но картошка есть, и крупа, и даже капельки жира на поверхности золотятся.
Если так дальше пойдёт, можно жить.
Трое суток стучали колёса. Иногда вплетался металлический звон: знали — едут по мосту. Часто стояли подолгу. Тогда приходили от начальства с охраной, выпускали по двое.
На четвёртые сутки среди ночи почувствовали — поезд сбавляет ход. Вместо тук-тук-тук, тук-тук-тук, колёса стучали: тук…тук, тук…тук. Всё тише, тише. Потом: у-у-у — загудели тормоза, и толкнуло вперёд по ходу. Встали. Кто-то бежал вдоль состава, хрустя снегом. Дверь отъехала. Пахнуло холодом.
— Выходи из вагонов!
Неужто приехали?! Нервная дрожь спросонья. Темно — хоть глаз коли.
— Господи, зажгите же кто-нибудь спичку. Шаль не могу найти.
— Тётя Эмма, да вот же она, вы её под голову клали.
— Ах, да…
Женщины-трудармейки быстро собираются: суетливо заталкивают в свои мешки и рюкзаки платки, куски хлеба про запас, и все вместе к двери. Внизу белый снег — прыг в него.
— Ой, нога-а!
Вверху чёрное небо. Ни луны, ни звёздочки. Тишина. Откуда-то с края земли:
— Ту-у-у — паровоз.
— Где мы? Батюшки! Ни людей, ни строений. В степи выгрузили!
Время встало. Живы ли? Глухота.
— Ух — порыв ветра в лицо и грудь. Ледяной. Со снегом.
— Ах, Мария унд Йезус!
Вздрогнули — лязг железный. Их поезд тронулся. Зачем? Сейчас бы в вагоны, к железным печкам! Ещё вчера вечером было так хорошо, уютно, так угрелись.
— Постойте! А мы?
А вагоны мимо. Тёмные, с угретыми местечками. Как родные дома — в никуда. Навсегда. Какое сиротство! Эшелон ушёл, как жизнь. Снова ветер и глушь. А за путями-то не степь — фонарь горит, башня водонапорная. Ещё дальше пакгаузы. Окраина какой-то станции, но далё-ё-кая окраина.
Отупение. Холод.
— Чего ждём?
— Кома-а-нды, — кто-то очень жалобно.
— А где командиры?
Нет командиров. Во! Вчера ещё было полно сопровождающих! Где они?
— С поездом уехали! Нас бросили! В ночи, в степи!
Не бывало такого — страшно!
— А может нас специально — чтоб замёрзли?!
— Неужто! Невозможно.
— Всё возможно!
Мамочка, где ты? Знаешь, как мне плохо!
Четыреста человек топчется — снег стонет. Отупение. Ветер опять порывами.
Прожигает пальто.
— Мама, я замерзаю!
Сколько прошло — неизвестно.
— Женщины, да пойдёмте же на станцию!
— А где станция?
— Да вон же!
— Нельзя. Не велено. Засу-у-удят!
Опять молчание. И снег меньше скрипит — утоптали.
— Как хотите, а я пойду, — это та девушка в красивом пальто, что спрашивала, нет ли кого из Москвы — Ольга Цицер.
Толпа распалась. Потянулась от неё человеческая струйка к башне, к складам. А следом всё новые и новые решаются. Потом в самых робких страх наказания пересиливается страхом остаться одним. С ними и Мария с тётей Эммой и Эмилией двинулись.
Кажется, светает. Снег белее стал. Похоже, на дорогу вышли — следы от колёс. Три точки вдалеке. Движутся навстречу. Надежда. Будь что будет, но не одни на свете. Ближе — двое верхом и санная упряжка.
— Эй! Вы немки? С поезда?
— С поезда.
— А чего прётесь? Сказано же — на путях обождать, — военный встал из саней — из их поезда.
— Никто ничего не говорил.
— Ишь растянулись на версту. Стой! Подравняйсь!
Спешились, пошли вдоль строя. Считают. Назад идут, опять считают. Не сходится что ли? Ну, давайте же быстрей. Замёрзли до смерти! Всё! Кажется, садятся. В санях на коленках опять бумаги подписывают. Ещё раз, значит, их сдали и приняли. Пошли. Наконец-то утро. Край неба забелел. А ветер бьёт. Идти далеко. Может, только через час пришли — город не город, село не село.