Ни рук, ни ног не чувствуют трудармейки.
Все ли дошли? А кто знает — не оглядывались. Наверное, все.
— Спросить, что ли, где мы?
— Товарищ военный! Это какой город?
— Какой надо!
— Военная тайна что ли?
Привели в баню. Выдали по куску какого-то мыла — нестерпимо вонючего. Никогда не видели такого. Приказ: обязательно вымыть им голову — от вшей.
В предбанниках раздевались партиями. Народу — не протолкнуться. А в помывочной вода — еле тёплая. Не только не согреешься — наоборот, все трясутся. И коленки поморожены, у тёти Эммы — пальцы на руках и ногах. Гусиным жиром бы смазать, да махровым полотенцем закутать.
Ага! Даст сейчас кто-то и гусиного жира, и полотенце махровое! А снаружи уже торопят: быстрей, быстрей, многим ещё надо помыться!
В предбаннике, кажется, холоднее, чем, когда заходили. Пар от мокрых тел поднимается. Зуб на зуб не попадает. Челюсти от дрожи сводит. Господи, и обсушиться нечем. Одежду — прямо на мокрое тело. И опять торопят. Не куда-нибудь — на улицу, на мороз и жгучий ветер.
— Стройся!
А как строиться? Никогда не строились. Большинство — колхозницы. Из Энгельса и Марксштадта[9], конечно, немало, но и они на заводах, да в учреждения никогда не строились, а в Сибири тем более — всех тянет в кучу, а не в ряд.
— Не толпись, не толпись! В ряд становись! Эх, бестолковые бабы!
Двое военных кое-как построили женщин.
— Налево!
Налево — это куда? Одни в одну сторону повернулись, другие в другую…
— Линкс, Эмма-танте[10].
— Вот именно! Линкс! Шагом марш!
Пошли. Хоть трудовая, но всё же армия. Только жалкая армия: солдаты её в пимах, платками повязаны по самые брови, да ещё и носы норовят спрятать; кто в чём: в старых и не очень старых пальто, в ватниках, а кто и в тулупе, правда одна в щегольском пальто. Красивая, стройная, голову высоко держит — та, что про Москву спрашивала…
Мешочки за плечами: а что там — много ведь не утащишь! Как там в приказе о мобилизации было сказано: явиться в исправной зимней одежде с запасом белья, постельными принадлежностями, кружкой, ложкой и 10-дневным запасом продовольствия.
Ведут в город. А может и не город вовсе, а большое село. Барак рубленный. Над входом: «Столовая». Один военный встаёт в строй посередине растопыривает руки, другой командует: «Передние, заходи!».
Остальные остаются, топчутся на морозе.
Народу много. Вдоль окон в два ряда столы, столы, столы. В углу слева три раздаточных стола. На среднем алюминиевый бак. Над ним пар. Три женщины разливают в алюминиевые миски. Трудармейки подходят, не раздеваясь, затылок в затылок. Раздатчицы наливают почти полную миску. Дальше отдельный стол. С него дают кусочек хлеба — чёрного, как смоль. Суп горячий — радость для намёрзшегося организма, но почти пустой: несколько картошинок на дне, да немногочисленные листочки капусты гоняются друг за другом.
— Lauder Wasser, lauder Wasser![11] — говорит высокая пожилая женщина.
Едят долго, приятное тепло растекается по телу, добирается до самых ступней. У кого-то даже испарина на лбу. Хлеб, такой чёрный, но вкусный: сладкий, сладкий. Мало только. Не удержались — достают из мешков сухари от десятидневного-то запаса — что в поезде не съели. Но пора и честь знать — снаружи подруги по несчастью мёрзнут.
Сдают миски на крайний стол. Тянутся к выходу, навстречу свои — замёрзшие — уже идут вдоль раздаточных столов:
— Лаудер вассер! Лаудер вассер! — встречает их одна их раздатчиц — она уже выучила новое выражение и ей весело повторять необычные слова.
Согрелись, но голод остался — только слегка утишили его.
Тучи между тем разошлись, выглянуло низкое зимнее солнце.
Дождались своих. Опять команда строиться — в две шеренги.
— Направо!
Повернули направо.
— Шагом марш!
Пошли — уже из города… Или из села — кто знает!
— А куда идем?
— Куда надо, туда и идём!
— Далеко хоть идти?
— Недалече, девяносто километров. Дня за три — четыре дойдем.
— А вы с нами?