А Мария съела свой хлеб ещё вчера. Так и не смогла удержаться.
Хлеб они получают в столовой после работы. По совету тёти Эммы Мария разделила паёк на три части: на вечер, на утро и на обед. Пока шли в барак, она нащупала вечернюю порцию в кармане, аккуратно отщипнула кусочек и стала медленно его рассасывать. Потом не выдержала, отщипнула другой и тоже съела. Когда пришли к бараку, от вечерней порции оставалось совсем чуть-чуть — и не было смысла оставлять её на потом. «Ничего, — думала Мария, — удержусь». Но не удержалась, как и в предыдущие дни.
В бараке холодно-холодно, дневальные лишь недавно начали топить. От дыхания изо ртов идёт пар, на плиту поставили воду. После работы кто чем занимается: кто пол подметает, кто-то устраивает своё место на нарах, все что-то делают, копошатся, но Мария чувствует, что думают только об одном — о хлебе, который лежит в их пальтишках, шубейках, кофточках, согреваемый телами — самая большая ценность на свете, за которой сама жизнь. Наконец, закипела на плите вода, растеклось тепло по бараку. Достали из своих походных мешков кружки, расселись вокруг столов, а больше по своим местам на нарах, достали пайки. Она села на лежанку рядом с тётей Эммой. А напротив Эмилия Бахман. Они едят. Неудобно не есть, когда все кругом едят. Ладно! Хлеб на завтрак оставлять не обязательно — суп и ложку каши можно съесть и без хлеба! Зачем мучиться!? Она вынула второй кусок и стала есть медленно, с наслаждением, стараясь растянуть удовольствие, запивая хлеб кипятком. Ну вот и всё. Назавтра остался маленький кусочек — третья часть пайка. Но вечер ещё длинный, и заняться нечем. И думать невозможно ни о чём другом, кроме еды.
— Э-э-эх! — восклицает, наконец, самая нетерпеливая трудармейка. — А я и завтрашний хлеб съем! Кто со мной?!
Многие не выдержали. Не научились терпеть. И Мария тоже съела весь хлеб, который должна была съесть завтра, то есть, сегодня.
Уже хлопают двери. Трудармейцы выходят по своим делам. Возвращаются, впуская в барак клубы пара из тамбура.
— Холодно сегодня. Градусов двадцать пять!
Ну, вот, руки перевязаны, теперь к печке обуваться. Валенки у неё хорошие. Ещё дома в Павловке скатал их мамин брат дядя Карл. Он мастер на все руки: и корзинки плёл (одну из них — с паслёном — она видела сегодня ночью в счастливом сне), и валенки катал. Сейчас он тоже в трудармии, а где — Бог знает.
Валенки почти все разобраны. Осталось десятка полтора пар. Но где же её валенки? Вот тётя Эмма свои надела — широкие, грубо подшитые.
-Тётя Эмма, моих валенок нету!
-Да что ты! — говорит тётя Эмма? — Куда они могли пропасть? Не эти?
-Нет, это Эллы, это Ирмы. Моих нет!
Наконец, все валенки разобраны. Осталась одна пара. Но какая пара! У правого валенка в подошве огромная дыра, обрамлённая коричневой кромкой жжённой шерсти. Так вот какой валенок тлел сегодня ночью! А Мария не думала, не гадала, что эта вонь касается именно её!
-Тётя Эмма! Ведь подменили валенки! Мои взяли, а горелые оставили! Как же я без валенок! — заплакала Мария, осознавая лютую отчаянность своего положения!
— Женщины! Ну-ка подождите! Не выходите никуда! — на весь барак закричала тётя Эмма. — Признавайтесь, кто взял валенки Марии?
Никто не признаётся. Подошла Ольга Цицер — красивая девушка из Москвы. Взяла горелые валенки, подняла высоко и властным голосом:
— Кто знает, чьи валенки?
Заинтересовалось несколько человек.
— А что случилось, Мария? Подменили? — подошла Эмилия Бахман. — Это они, наверное, сегодня ночью горели.
Пожилая женщина в ватнике посмотрела и сказала неуверенно:
— Я такие валенки у Инны Андерс видела. Но точно не знаю. Нет, точно не скажу. Может они, а может нет. Не знаю… Как будто они. А может… Ой, зря я сказала…
— А где Инна?
— Послушайте! Кто Инну видел?
Пожимают плечами женщины-трудармейцы.
— Вот только что была.