— Вода у тебя кипит. Свари яичко, может бабушка поест.
Яйцо вчера дала тётя Дуся — специально для бабушки. Бабушка еле живая. Хочет есть, а не может. От одного вида еды ей плохо:
— Не могу, не идёт...
Взгляд у неё стал необычный. Не наружу, а внутрь себя смотрит и прислушивается к чему-то, что в ней происходит.
— Мама, — говорит мать, — мы вам яйцо сварили, может покушаете.
— Яйцо? — переспрашивает бабушка, — … нет, сейчас не хочу, может потом. Я ещё полежу немножко. Холодно мне… — Она снова ложится.
Пришёл отец. Он отогнал корову. Быстро позавтракали вчерашней картошкой и пошли на работу. Сумрачно. Холодно. За оградой на току длинное гумно — деревянный сарай. Там стоит молотилка. Ворота уже открыты. Мальчишки едут с возом снопов. Один, Федька Гофман из их села, из Павловки, из Паульского по-немецки. А другой — местный, Петька Денисóв. Федька и Петька за год подружились, не разлей вода. Да и как не подружиться: на одной лошади работают, одинаково голодают.
Матери Федьки и Марии на Волге работали поварихами в одной бригаде. Но Мария по дому Федьку не помнит — далеко друг от друга жили, да и в возрасте разница большая.
По дому… Теперь для немцев дом — это всё что связано с Волгой. И когда спрашивают: «Когда же домой», ясно, что не про свой рубленный дом с летней кухней, сараем, дворовым погребом и амбаром спрашивают, а о селе своём родном с речкой Караманом за огородами, с Волгой в трёх верстах от села, о весенней степи, цветущей тюльпанами во все стороны до самого горизонта, и о другой степи — выжженной июльским пеклом, стогами сена, пыльным запахом чабреца, свистом сусликов, кружащими в белёсо-голубом небе степными орлами, о бахче за селом с полосатыми арбузами и мучнистыми дынями на сухой горячей земле. Дома — это там, где осталась душа. И попробуй кто сказать, что после войны они туда не вернутся! Надо только потерпеть… Тем и живы.
Комбайнёр из МТС запустил свою молотилку.
Завтоком Платон Алексеевич поставил двух женщин из первой бригады подавать необмолоченную массу на приёмный транспортёр, а её одну, с огромными вилами, отбрасывать выползающую из молотилки солому.
Одна из подающих снопы — Катька Костюченко — сильно обидела Марию в прошлом году. В начале зимы тётя Дуся Рощупкина, у которой они тогда жили на квартире, уехала на два дня по своим родственным делам, а когда вернулась, Катька рассказала ей, что только она за дверь, её немцы завесили окна одеялами, вытащили граммофон и давай веселиться и танцевать от радости, что немцы-фашисты наступают на Москву. И это враньё Катька растрепала по всему селу.
Тётя Дуся не поверила:
— Брешешь ты, Катька! Как всегда, брешешь! У меня дети дома оставались — не веселились они и не танцевали, да и граммофона у них никакого нет.
— Ага, так они тебе его и показали!
— И где им танцевать? Когда их ко мне поселили, зашла к ним, а бабушка старенькая сидит и плачет. «Что, — спрашиваю, — бабушка плачете?» А она отвечает: «Комната маненька. Вещи лежит, а мы сидит!» И правда — вещи на полу, а места только и осталось, чтобы на них сидеть. Не трепи языком, Катька, не наговаривай на людей. Им и без тебя тошно.
— А что ты их защищаешь? Немцы моего папку убили…
— То немцы. А Мария твоего папку не убивала.
Тётя Дуся не поверила, а многие и поверили. И когда в тот день, когда по радио объявили о разгроме немецко-фашистских войск под Москвой, и народ собрался вечером в клубе на собрание и включили на всю мощь репродуктор из которого зазвучал торжественный голос Левитана: «…И перешли в решительное контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате обе эти группировки разбиты и поспешно отступают, бросая технику, вооружение, неся огромные потери!», к ним подбежал мальчишка, плачущий от счастья и закричал им в лицо: «Что взяли Москву? Взяли? Вот вам Москва! Вот! Вот!» Ах, как тогда было горько и обидно!
Сквозняк тянул через длинный сарай, а ей было жарко. Обмолоченная солома пёрла на неё из жерла молотилки, она сражалась с ней как могла, хватала вилами вороха, откидывала в сторону, но на их месте возникали новые, гораздо бóльшие, лезли под ноги, наваливались на неё. В шаль и в волосы впилась полова, одежда покрылась пылью. А Катька с подругой старались во всю. Мимо шёл Платон Алексеевич, в коричневом картузе, в фуфайке цвета осенней стерни. В картуз, в седые до белизны волосы тоже вцепилась полова.