Мария была поражена. Она тут же вспомнила тюрьму в Кочках, и затряслась всем телом.
— Ольга Ивановна! А если она упадёт на неё! Du bringst ja s´ Mädel ums Leben[44], — Фрида перешла на немецкий.
— Молчать! Все в карцер пойдёте! Всех зарплаты буду лишить! В трибунал буду писать! Марш под трубу, мерзавка!
— Тётя Фрида, я пойду, — сказала Мария, белая как снег. — Я сейчас…
— Подожди, Мария, подожди, мы тебя спустим. Ирма, неси верёвку.
Фрида и Ирма обвязали Марию и медленно спустили вниз. Встав на дно, она отвязала верёвку, которая, словно живая испуганная тварь, тут же выскочила из траншеи. Мария осталась одна. Труба нависла низко-низко. Согнувшись пополам, полезла под неё. Там было темно, как ночью. Свет впереди обозначал конец трубы, а свет сзади Мария заслонила собой. Она наступила в темноте на камень, чуть выпрямилась и ощутила сквозь шаль затылком холод трубы. Это был холод смерти. Он пробрался в самое сердце, растёкся под кожей, но жёг этот холод как огонь. Мария судорожно глотнула, и в горле хрустнуло, потому что оно было сухим как дерево. Совершенно машинально посмотрела налево — просвет между трубой и канавой был, посмотрела направо — то же самое. Шаг вперёд, взгляд налево, взгляд направо, ещё шаг вперёд. Ещё шаг. А может ничего, может не так страшно и всё обойдётся?! Взгляд налево, взгляд направо, шаг вперёд… И вдруг Мария с запредельным ужасом подумала, что если везде есть просвет, то труба держится где-то на самом-самом честном слове и упадёт может даже прямо сейчас, раздавив её как мышь. И тут впереди увидела квадрат тусклого вечернего света. Отчаянным прыжком, метнулась Мария в этот квадрат, и следом за ней ухнула вниз труба. Выдавленный из траншеи воздух рванул пальто, обдал глиняной пылью. Откуда-то издалека услышала крики, визг, кто-то истерически рыдал. Она боялась шелохнуться, прижавшись к стенке кармана. Мария даже слышала, что кто-то пробежал сверху, но продолжала стоять неподвижно.
— Она здесь, здесь! — донёсся до её сознания знакомый голос, но не сразу вспомнила, чей это голос — девичий звенящий. А! Эллочка.
— Живая? — густой, низкий голос. Это тётя Эмма!
— Живая! Стоит! Сама стоит.
Прибежала вся бригада. Загалдели на разные голоса:
— Живая! Wahrhaftig lebendig![45] Мария! Господи Иисусе! Мария… Got sei dank![46]
Вдруг твёрдый мужской голос — бригадир укладчиков.
— Расступись, бабьё! Ишь стрекочут, бестолковые! Ты, дура-девка, вылезать-то собираешься? Ошалела что ли от испуга? На трубу залезай. Брюхом ложись… Ногу закинь. Так... Вставай теперь. Руку давай! Хоп! Ну вот, до ста лет жить будешь. День-то запомни, можешь праздновать — второй раз на свет родилась.
Подошла Ольга Ивановна! Все замолчали, старались не встречаться с ней взглядами.
— Ну что вы? Живая ведь. Всё хорошо, что хорошо кончается...
— Эх, Ольга Ивановна, Ольга Ивановна, — сказала Фрида.
— Пятьдесят лет уже Ольга Ивановна, — ответила она, садясь в кошёвку, не завопив на этот раз, не грозя карцером и прочими неудобствами трудармейской жизни. Лошадь передними ногами обошла танцующие на месте задние, развернула кошёвку и побежала прочь.
— Мария! Ну как же ты! Ведь мы все были уверены, что ты погибла!
— Не знаю, — отвечала всё ещё не пришедшая в себя Мария. — Почувствовала, что вот сейчас она упадёт. Или сверху меня кто толкнул. Прыгнула, и откуда ни возьмись ниша.
— Это Бог тебя спас, — сказала Милька Бахман, — У меня тата[47] — часто рассказывал, как он в ту ещё войну бежал против турок в атаку, и вдруг на него сверху налетел орёл и сорвал с него фуражку. Он так и сел. И тут впереди него снаряд взорвался. Если бы не орёл, он как раз на том месте был бы. Он всегда говорил: нет, это не орёл, это мне Бог ангела-хранителя послал.
— Что ни говори, всё же есть кто-то над нами, — сказала Фрида. — У меня муж партейный был, ругал меня, а я всё равно говорила: кто-то есть! Он говорил — это совпадение. Ну, послушайте, какое совпадение: не должно было быть здесь ниши, а она есть. Как могло случиться. Правда, Мария, это твой ангел-хранитель.
И много ещё таких же воспоминаний разбудило чудесное спасение Марии. Ирма рассказала, как будучи десятилетней девчонкой, решила сварить двухлетней Элле кашу, но никак не могла растопить печку. Тогда решила, что бутыль с керосином, которую мать хранила в чулане — это как раз то, что ей поможет. Но сколько она ни искала, так её и не нашла. Потом оказалось, что бутыль стояла на прежнем месте, просто мать на него набросила старое пальто, а она не догадалась посмотреть под ним. А нашла бы, давно не было бы ни её, ни Эллы, ни их дома.