Ирма Шульдайс была прямой контраст Ольге — мягкая, покладистая. Единственной её заботой была младшая сестра Элла. За Эллу она могла броситься в любую драку и с кем угодно.
Ольга вдруг сказала:
— Если бы мне до войны сказали, что я буду спать на голых досках и мечтать о соломенном матраце, что башка у меня будет полна вшей, а руки чёрны и твёрды как подошва…
— А где ты жила, Ольга? — спросила Ирма.
— Сначала в Саратове. Я там окончила пединститут. а за год до начала войны уехала в Москву. И знаете, куда меня взяли на работу?
— Куда?
— В германское посольство.
— Как это?
— Да вот так!
— И кем ты там работала?
— Ну, скажем так, горничной. Убирала у них, постельное бельё меняла. Весь военный атташат поголовно был у меня в поклонниках. У меня в посольстве была комнатка. Столик стоял возле кровати, а на нём всегда были коробки с шоколадными конфетами. Я их ела, лёжа в кровати, и лишь протягивая руку. Был там один офицер — Вальтер Тютцер — звал меня замуж.
— И пошла бы?
— А почему бы нет! Но прикинула: возьмутся же за отца, за брата… Ну, а в начале июня стали мои поклонники куда-то исчезать один за другим. Опустело посольство. Идешь по посольскому коридору, и часто не встретишь никого. Ну, а мне обо всём таком надо было сообщать куда следует. Я и сообщала. А за два дня до войны и Тютцер мой испарился. А двадцать второго июня, когда объявили о начале войны, последний посольский люд вышел из своих комнат с упакованными чемоданами.
— Так ты разведчицей что ли была?
— Горничной я была. А сообщать о всём подозрительном входило в мои обязанности. Немцы об этом знали, и ничего секретного при мне не говорили. А когда война началась, меня потянули куда следует: почему не сообщила? А я им говорю: как это не сообщила!? Я сказала, что посольские разъезжаются. Надо было выводы делать. Согласились со мной: действительно, говорила. Отпустили на все четыре стороны. Дай, думаю, к родителям съезжу. А тут и выселение подоспело и меня вместе с ними в Сибирь. Потом, как и вас, в трудармию.
— Да, Ольга! Необычная у тебя судьба, — сказала Ирма.
— Она у всех необычная, — возразила Ольга.
Около часа шли бодро. Галоша, надетая на прожжённый валенок Марии, держалась крепко, но вскоре ветер стал усиливаться, пошёл снег и покрыл дорогу настолько, что ноги стали в нём утопать. Галоша стала сваливаться, и скорость их продвижения заметно снизилась. Поднялась метель, быстро стемнело.
Путниц успокаивало то, что дорога всё расширялась и, огни Александровки была уже близко перед ними. Заблудиться они никак могли.
Спустилась ранняя зимняя ночь.
— Как бы кладовщица не ушла домой. Не получим сегодня наше «котловое удовольствие», что тогда? — забеспокоилась Ольга.
К счастью, кладовщица оказалась на месте и даже подробно рассказала Марии, как найти магазин, где продаются валенки.
И вот Мария в новых валенках, а в руках у всех троих мешки с картошкой и крупой. Пошли назад. Встречный ветер валил с ног и гнал вдоль улицы снежные стада. За околицей стало страшно — ничего не видно. Снежинки впивались в лицо, не давали открыть глаз. Подруги устали и еле волокли ноги.
— Не дойдём, — сказала Ольга, — надо возвращаться пока не поздно.
Не согласиться с ней было невозможно.
Вернулись, постучались в ставни крайнего дома. Вышедшая женщина спросила кто такие и, узнав, молча захлопнула перед ними калитку. Путницы пригорюнились. В следующий дом постучали очень скромно — просто поскреблись. Вышел старик — высокий, широкоплечий, с огромной белевшей на груди бородой — настоящий Илья Муромец в старости.
— Чего вам, девчонки?
— Дедушка, пустите переночевать, — попросила Мария.
Старик задумался.
— Да у нас облавы бывают. Вот вчера только. Собирали нас тут недавно. Никого чужого на ночлег пускать не велено.
— Дедушка, а как же нам быть?
— Оно, конечно, под открытым небом, на таком буране вас оставлять — не по-людски… Вы вот что. Заходите, погрейтесь. Бабушка моя в баню пошла. Вот придёт — как скажет — так и будет.
Зашли в дом. В доме было опрятно и тепло. В комнате, в которую привёл их старик, стены были бревенчатые, нештукатуреные. На них висели портрет Сталина, картины «Охотники на привале» и «Утро в сосновом бору», вырезанные из журналов и вставленные в рамку.