-Тогда я тоже поеду. Пиши и меня, Ольга Ивановна, — сказала тётя Эмма, становясь рядом с Марией.
-Ich fahr’n aach, sonst loss ich hier mei Lungen und Augen[48], — прошептала тётя Эмма, но Мария-то знала, что она вызвалась, чтобы не расставаться с ней.
— Шульдайс Ирма, — продолжала Ольга Ивановна.
— Без Эллочки никуда не поеду. Ирма обхватила Эллочку как мать, у которой хотят отнять ребёнка.
— Ну вот ещё! Будешь ты мне тут условия ставить! Марш два шага вперёд!
— Не поеду хоть убейте!
— Это что ещё такое! — начала заводиться Ольга Ивановна — Хочешь не слушаться приказа! Я тебе покажу! Пять суток карцера!
— Эллочка ей кто? — спросил военный.
— Сестра, — буркнула начальница.
— Ну так пусть вместе едут, — сказал военный. — Сёстры ведь! Вместе им веселее будет. Пишите Эллочку тоже.
В глазах Ольги Ивановны блеснул злобный огонёк, многим трудармейкам столь знакомый, но с военным спорить она не решилась.
Пять оставшихся женщин выбрали уже спокойно.
— Доротея Шварц…
— Эмилия Бахман…
— Алиса Франк…
Женщины выходили покорно, становились в новый строй.
— Завтра придёте в контору, получите документы и паёк на 3 дня. А теперь работать, работать, рабочий день ещё не кончился!
И вот бригада снова долбит гору, но что-то уже между ними пробежало — они уже не одно целое, десять отобранных уже другие, не свои, отрезанный ломоть. Завтра их уже здесь не будет.
Из-за Волги выплыли облака — сначала едва вырисовывались над белёсым горизонтом, но чем выше поднимались в синеву, плывя над рекой в их сторону, тем белее клубились вершинами. Рванул ветер — прохладный, влажный, приятно охладил лица, заполнил грудь. Прошла баржа. Через несколько часов она проплывёт мимо Марксштадта. У Марии всё внутри сжалось. Такое сиротское чувство!
В восемь часов пошли домой. Донья облаков потемнели, слились, заполнили всё небо. Похолодало. Ночью разразилась гроза, а когда ушла дальше, разбушевался ветер и гремел на крыше оторванным листом железа.
Наутро все краски померкли. Серая мгла измазала небо, и из неё дождь чертил по воздуху косые линии. Порывы ветра ломали, дробили их и бросали в окна барака. Было зябко, словно осень заблудилась и зашла не в свой срок. Бегом побежали в столовую. Там получили в последний раз свою миску супа и ложку каши. А хлеба отъезжающим не дали — получите, как паёк на дорогу.
Попрощались с остающимися: Бог знает, увидятся ли когда-нибудь.
Опять же бегом в контору, чтобы меньше промокнуть. Под крыльцом нахохлился куст репейника: уже выкинул серые головки, но они ещё не распустились, не расцвели розовым цветком. А как сладко они пахнут в жаркий день. Пол в сенях сплошь покрыт жидкой грязью — сколько не очищай её на вбитом у входа скребке, разве всё счистишь. В конторе уже сидели Ольга Ивановна и вчерашний военный из Камчатки — поехал в свою командировку в одной гимнастёрке — промок весь.
— Вот распоряжение выдать вам по три буханки хлеба — в столовой получите, — это Ольга Ивановна сказала.
Опять идти и мокнуть под дождём, не могли сразу дать!
— А продовольственные аттестаты?
— Почтой перешлём.
— Как почтой? Когда?
— Когда доедете, тогда и аттестаты придут. Девчата, давайте, вы не будете про аттестаты! Как есть, так есть — по-вашему всё равно не будет, — успокоила Ольга Ивановна.
Действительно, по-ихнему не будет — в этом они давно убедились.
— Товарищи трудармейцы! Я буду ждать вас на пристани, — сказал военный. — Поторопитесь, пароход через сорок минут.
Через полчаса они были на пристани. Дождь не переставал. Мокрый причал отражал тусклое небо. Гимнастёрка военного потемнела от дождя. Ремешок фуражки был спущен под подбородок, не давая ветру сорвать её с головы. С козырька падали капли.
У причала стоял пароход «Валериан Куйбышев». Из трубы валил чёрный дым. Пахло дымом и машинным маслом. Он был готов к отплытию.
— Давайте знакомиться, — сказал военный, — меня зовут Володя Поляков. Я бригадир Камчатского участка Пошехоно-Володарского мехлеспункта.
— Володя, — сказала Ирма Шульдайс, — ты весь промок. Возьми мой дождевик. Мы с Эллой одним обойдёмся.