— Дай-то Бог!
Зима и волки
Вот и лето прошло. Советские бронированные армии выметали фашистов из Европы. В двигателях танков и самолётов была и их капля солярки и бензина. А может уже по рельсам, проложенным на их шпалах бегут составы к Висле, к Будапешту, в Чехословакию. Ну, ещё немного! Уже чувствуется, что война катится к концу.
А им становилось всё хуже. Стояли самые короткие дни в году. Солнце вставало в десятом часу и на работу шли почти ночью, когда яркая Венера куталась в дымы топящихся печей.
Как и говорил Володя, из лесу вышли волки. Едва на Камчатку спускалась ночь, они выли сначала где-то далеко за Конгорой, потом всё ближе и ближе. В ответ им неистово заливались, трусливо повизгивая, собаки. Володя брал с собой ружьё для спокойствия. На снегу вокруг дороги, по которой ходили на работу, за ночь густо натоптано волчьими лапами. Днём, волки их не беспокоили. Рядом валили лес леспромхозы, человеческие голоса отпугивали, держали на расстоянии.
Зато волчья тема вышла у камчатцев на первое место. У того поросёнка зарезал, у друго собаку во дворе загрыз. Едва темнело, из дому старались не выходить.
Однажды, когда трудармейцы возвращались с работы и проходили мимо Анькиного дома, из ворот выбежала радостная Анька:
— Ой, девочки, я сегодня письмо получила от мужа: жив он, жив! Мария, зайди на минутку!
Мария пошла за ней.
— Смотри, и меня ведь сегодня серые разбойнички посетили, — сказала, сияя счастливыми глазами, Аня. — Видишь? — и она указала на волчьи следы возле стены пригона. — Коровку мою учуял.
Аня привела Марию в ту комнату и усадила на то ли диван, то ли софу, на которой в тот первый раз играла с куклой Олька. Она достала из комода письмо:
— Слушай! — и стала читать: «Здравствуйте, дорогие матушка, Матрёна Фадеевна, жена Анечка и дочка Олечка! Не писал вам почти полтора года. Сколько за это время случилось, каких только важных заданий я не выполнил — того словами не рассказать и пером не описать. Одним словом, военная тайна. Вот когда вернусь домой, хватит мне вам рассказывать до самой смерти, может лет пятьдесят. А может даже книгу напишу про мои приключения. Куда до них Робинзону Крузо. Помнишь, как мы любили читать эту книгу? Сейчас немного отдохну и будем воевать дальше. Теперь уж немного осталось. Скоро, скоро я к вам вернусь. Твой Андрей».
— Вот видишь, Мария! Полтора года не писал, все думали, что погиб, а я верила! Мы все верили. И он жив! Жив! Ой какое счастье! Вот и у тебя такое же будет, когда твой Андрей вернётся. Тебе это счастье ещё предстоит, ты понимаешь, а я его уже дождалась. Сейчас ничто его у меня не отнимет.
— Спасибо тебе. Ну мне надо идти. А то стемнеет: волков боюсь.
— Да ладно! Я тебя провожу.
— А вдруг на тебя нападут.
— Что ты! У меня муж на такой войне живой остался! А я стану волков бояться! У меня на роду написано, что буду счастливой! Мы будем жить с Андрюшкой долго, долго и умрём в один день, обнявшись!
В сенях забухало, открылась дверь, на кухню, пропуская вперед себя морозные клубы, вошёл паренёк:
— Аань! — сказал он ломающимся басом. — Я есть хочу. Дай чего-нибудь.
— Хочешь картошки с луком?
— Хочу. Только чаю ещё горячего. Закозюб я сегодня как Маугли.
— Какой ты у нас, Мишка, учёный! — сказала ласково Аня.
— Аань! А почему ты меня Мишкой зовёшь. Я мужик и никакой тебе не Мишка, а Михаил Иванович.
— Хорошо, хорошо, Михаил Иванович! Тебе какого чая: с жопками[53] или с душничкой?
— Хоть какого, только погорячей.
— И где ж ты так закозюб, Михаил Иванович? — спросила Аня, наливая ему чаю в стакан, от которого сразу пошёл летний солнечный аромат.
— Утром молоко возил в Ермаково. Страху натерпелся! Ночь, темень! Мороз! Волки воют, и десять километров! А к вечеру за сеном послали! На Никольские луга. Вот нагрузил я полный воз. Потрусил. Кругом ни души. Поле открытое, а из лесу волки выходят. Целая стая. Один за другим идут. За вожаком. Через поле. Мне их хорошо видать. Тринадцать штук! И друг за дружкой. Ну, думаю, увидят меня — конец. Еду ни жив ни мёртв, дыхнуть боюсь.
— И что?
— Не смерть мне была. Не заметили.
Мишка стал обжимать горячий стакан, согревая ладони. Выпил первый глоток. На щеках и носу, неоднократно обмороженных, белела облупившаяся кожа.