Марии вдруг стала так жаль этого не видавшего детства паренька.
— Сахару хочешь? — спросила она неожиданно для себя.
— Давай, коли не шутишь, — ответил Мишка. — А откуда у тебя?
— Нам сегодня зарплату дали. В сельпо купила.
— Ты немка что ли? Не-е-е. От немки не возьму.
— Что ты, Михаил Иванович! — сказала поспешно Аня. — Она какая надо немка. Она наша, русская немка.
— Да? А разве бывают такие?
— Бывают, бывают, Михаил Иванович.
— Ну тогда давай, половину сам сгрызу, другую мамке отдам.
— Ты давай, ешь Михаил Иванович, а то нам с тобой ещё надо проводить тётю Машу до церкви.
— Спешить надо при ловле вшей. А проводить — это мы с удовольствием. Раз она наша, проводим со всем нашим почтением.
Аня засмеялась на эти серьёзно сказанные слова.
— Ты чего смеёшься?
— Забавный ты, Михаил Иванович!
— Забавный? Ну это пусть. Ань, вот если бы ты сказала, что я смешной, я бы обиделся.
Наевшись картошки с луком и выпив ещё стакан чаю с жопками, Мишка с Аней пошли её провожать.
— А как же ты потом один пойдёшь, — спросила Мария.
— Что я трус что ли? Это одному в поле страшно. Темно, мороз, волки воют и десять километров! Их много, а я один. И без ружья! А тут деревня. Волки по деревням стаями не ходят, а с одним я справлюсь!
А дома, в церкви, Эмилия плачет. Йешке стало хуже: кровью кашляет. Соломон Кондратьевич прислал паническое письмо: помирает, мол, твой братик.
«По ваго-о-нам!»
Прошла зима. Солнечное майское утро. Трудармейцы идут на работу. Пахнет молодой травой и нагретой солнцем влажной землёй. В тёплом ветре плещется восторженный птичий щебет. Ах, как Мария любила эти дни — лучшие дни в году, когда нежно зеленела степь, и лилась с небесной вышины песня жаворонка! А потом степь зацветала тюльпанами… Здесь конечно, тоже красота. Лес нежно зеленеет на ярко-синем небе и в каждом вылупившемся из почек листике блестит солнце.
Открывается окно домика, мимо которого идут, и радостный голос — Нинки Юриной:
— Девчонки, война кончилась! Победа!
Победа? Правда, что ли? Да нет, не может быть… Идут дальше. Сколько раз уж они это слышали. Неделю назад тоже кричали: «Победа! Победа! Берлин взяли! А оказалось, ничего ещё не кончилось. Война как шла, так и дальше идёт. Теперь где-то в Чехословакии — вот уже больше недели после Берлина. Неужели она вообще когда-нибудь кончится!
Идут дальше к своей конторе в конце села — получать инвентарь — пилы, топоры, и снова в лес.
Но сегодня, действительно, что-то не так, как всегда. Нет, не что-то, а всё не так! Народ выходит из домов празднично одетый, текут по улицам людские ручьи. Шумные как весенние воды Конгоры. Неужто правда?!! Робкая надежда в сердце… Ещё боятся поверить, спугнуть, сглазить…
Не дошли до конторы. Володя бежит навстречу. Он тоже не такой, как всегда. На нём костюм. Ни разу его в нём не видели. Может и берёг его для этого необыкновенного дня?
— Девчонки! Поздравляю вас! Кончилась война!
Тут уж и они поверили. И ничего больше не осталось на свете, кроме радости. Чистой, чистой радости без всяких примесей, которая и есть счастье! Какая стеснительность?! Какой стыд?! Какое приличие?! Вопили, плакали, целовались, прыгали и визжали.
Боже мой! Ведь ради этого дня голодали, мёрзли, надрывались, плакали от боли, кричали от страха, терпели несправедливости, и вот пришло! Кинулись целовать и качать Володю. И Володя расстрогался:
— Родные мои! Спасибо… Что выдержали… — Володя не находит слов. А им и не надо. Сегодня не словами говорят. Сегодня всё на виду, всё правда.
— Идёмте к сельсовету! Сейчас митинг будет, — говорит Володя, когда женщины чуть приходят в себя от счастья.
Перед сельсоветом уже большая толпа. Почти все женщины и дети. И тоже плачут, целуется. Не могут поверить. Мужиков немного. Да и те — кто на костылях, кто на деревянной ноге, кто без руки.
— Бабы! Качать их! — проносится в толпе.
И люди обступают, целуют, подбрасывают вверх. Трудармейцы в радостном порыве смешиваются с толпой и качают фронтовиков.