— А Володю Полякова что не качаем! — кричит Анька Черкасова. — Он офицер! Он Москву защищал!
— Ура Володе! — женщины и ребятишки мгновенно окружают его, и он взлетает над толпой в ярко-синее праздничное небо.
Трудармейки, хоть и качали уже сегодня Володю, с удовольствием качают ещё раз вместе со всеми. Едва он становится на землю, Анька Черкасова обхватывает его и крепко целует прямо в пшеничные усы. А! Значит можно! И Эмилия, подбежав к нему, целует его ещё жарче и крепче, чем Анька, а уж после неё и отбою нет от желающих.
— Бабоньки, милые, хватит, хватит, зацелуете! — отбивается Володя. — Не я один Москву защищал!
Не заметили, как из сельсовета вышел председатель и секретарь Пошехоно-Володарского райкома. Еле угомонились. Подтянулись поближе к крыльцу.
— Дорогие товарищи! — начал наконец председатель. — Поздравляю вас всех с победой и предоставляю слово секретарю райкома ВКП(б) товарищу Голованову, с которым мы вместе трудились все эти годы. Пожалуйста, Иван Степанович!
— Товарищи! Сегодня ночью в Берлине представителями германского верховного главнокомандования, подписан Акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Товарищи! Великая Отечественная Война победоносно завершена! Германия полностью разгромлена! Вечная слава всем нашим солдатам, офицерам, генералам и маршалам. Тем, кто выжил, и тем, кто погиб за свободу и независимость нашей Родины! И вам, наши дорогие труженики и труженицы, вечная слава! Пройдут десятки, а может и сотни лет, но наши потомки никогда не забудут, что вам пришлось перенести, чем пожертвовать. Вы всё отдали для победы! И самое дорогое — своих детей, мужей, братьев! Огромный фронт опёрся на ваши плечи! На женские и детские плечи! Да так, что кости трещали, пóтом и кровью умывались. И вы выдержали, не сломались! Это и ваша победа! Наша общая, огромная победа! Ну что ещё сказать? Давайте праздновать! Сегодня можно! Правление колхоза и руководство мехлесхоза приняло решение каждому колхознику и каждому работнику мехлесхоза выдать по два килограмма муки в счёт трудодней и заработной платы. Получайте и скорее сюда, праздновать!
И началась радостная суета. Привезли лесу, досок. Плотники быстро сколачивали на зелёной лужайке перед сельсоветом столы и лавки.
Женщины побежали по домам. И вот уже тащат и расставляют по пахнущим свежей древесиной столам хлеб, варёную картошку, сало, яйца, квашенную капусту, солёные огурцы из бочонков. И пенистый квас из свежего берёзового сока появился, и даже бражка — сегодня можно. Сегодня всё можно!
Трудармейцы тоже направились домой: переодеться для праздничного дня. Хотя праздничная одежда не на много отличается от рабочей, но всё же.
Сделали крюк, зашли в сельпо, получить свою муку. У входа обнялись две женщины, рыдают безутешно. И у Таси-продавщицы лицо мокрое от слёз. Все знают, и трудармейки в том числе, что получила она похоронки на мужа и двух братьев ещё в начале войны. А пятилетнего сына убило бомбой в поезде, когда возвращался с бабушкой из-под Минска — гостили там у Тасиной сестры. Бабушка осталась жива, добралась до дома, и не было с тех пор дня, чтобы не корила себя, за то, что погиб маленький Петечка, а не она.
— Тётя Оля, — говорила Тася пожилой женщине, в ту минуту, когда в сельпо вошли трудармейки, — какой он был беленький, а глазки синие-синие, а ресницы пушистые. И запах от него такой чистый. И в этом тельце кусок железа…
Увидев их, Тася замолкла и стала быстро отвешивать муку.
— Не всем сегодня радость, — сказала в наступившей тишине тётя Оля. — Кто ещё не получил похоронки, тот радуется, а к кому уже никогда не вернутся родные…
Тётя Эмма уже всё знает.
— Я сейчас настряпаю лепёшек, — говорит она. — Анька Черкасова дала кружку простокваши. Настоящие креппели у нас будут.
— А на чём жарить будешь? — спросила Мария. — Жиров-то никаких нет.
— Есть и жир, — сообщила довольная собой тётя Эмма. — Анька две ложки Schweinefett[54] дала.
— Вот хорошо! Будет и нам что на стол поставить, — говорит всё ещё радостно возбуждённая Эмилия.
— Может нам лучше не ходить? — предлагает Мария. — Вы заметили, как все замолчали, когда мы в сельпо вошли. А когда выходили, я слышала, как кто-то сказал: «А немки-то чего радуются»?
— Ой, Мария, ты уж чересчур мнительная. Всё тебе кажется, что тот не так замолчал, этот не так посмотрел. Хорошо ведь было сегодня утром. Для меня все были как родные.