— Девчонки, пойдёмте отсюда, — Мария тронула за руку Ольгу Цицер.
— Подожди, — отмахнулась та.
Вышел председатель и секретарь.
— Прошу к столам, товарищи, — крикнул председатель.
Народ пошёл, стал рассаживаться.
Потоптались в нерешительности, подошли тоже.
Против них Тася-продавщица. Встала:
— Я с немками за одним столом сидеть не буду. Они всю мою семью погубили.
— Тасенька, ты что, зачем это? — робко возразил кто-то.
— Или я или они, — решительно сказала Тася. — Я хочу, чтобы они ушли.
— Да, да, мы уйдём, — поспешно сказала Мария.
— Мы уйдём! — поднялась уже успевшая сесть на скамью Ольга. — Мы уйдём! Но вы не правы!
Повернулась и пошла, высоко и гордо неся голову. Трудармейки последовали за ней. Останавливать их никто не стал.
На душе было горько, гадко. Слёзы рвались наружу. И Мария не выдержала, разрыдалась. За ней и Эмилия:
— Если б, если б был Володя, он…он бы не позволи-иил.
— Ладно тебе, не позволил бы он, — отозвалась Ольга.
Шли старой дорогой. Всё также настежь был открыт Нинкин дом со скворечником над крышей, также прилетел скворец и совал в леток червячка. Но солнце потускнело, небо выцвело, мир померк. За что?
Сидеть в церкви не хотелось.
— Пойдёмте что ли в лес. Картошек напечём в костре. Есть картошка?
— Есть маленько.
— Ну пошли.
— Идите, — сказала тётя Эмма, подавая наволочку с картошкой, — а я останусь, помолюсь.
Развели в лесу костёр. Лес светлый, берёзовый, едва прозрачной зеленью оделся.
— Хватит горевать, — сказала Ольга. — Плевать нам на них. На днях приказ — и прощай паршивая Камчатка! Разводи костёр!
— И правда, девчонки, — сказала Ирма. — Сегодня такой праздник. Может завтра уже домой отпустят. Давайте веселиться…
Затрещали дрова, потянулся дым. Воздух лёгкий, сам в грудь льётся. Хорошо-то как, несмотря ни на что!
Из села донеслись звуки гармони. Там пели «Катюшу».
— Привёз, наверное, Володя гармониста, — сказала Эмилия.
— Давайте, уж и мы, что ли, «Катюшу» споём, — предложила Ольга.
— Нет настроения, — ответила Мария.
— А мы наперекор настроению:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой,
«Какой голос у Ольги чисто серебро звенит» — удивилась Мария.
— Выходила на берег Катюша, — подхватила Ирма.
— На высокий берег на крутой, — высоко и звонко Эллочка.
И вот уже все поют, кто знает слова. Молодёжь-то точно знает — в кино перед войной все ходили.
И вся обида, вся тяжесть стала выливаться, освобождать душу.
Кончили. Прислушались. Что там поют?
— «Вставай, страна огромная».
— Давайте и мы.
Спели и «Вставай, страна огромная».
— Эрна! Ты была на митинге в Паульском после речи Сталина? Тогда я первый раз эту песню услышала, — сказала Мария.
— Да, помню. Помню, как Катерина Грубер выступила — доярка наша, орденоносец: «Männer! Wie könnt ihr so ruhig stehen, wo doch unser Vater und Lehrer mit eine solche Rede aufgetreten ist!»[56]
— А Фридрих Дамм сказал: «Heut´ zutage bin ich nicht wehrpflichtig. Aber ich verflüchtige mich so hier mit den Frauen zu arbeiten, dass man, wie Genosse Stalin gesagt hat, auf jeden Schlag min einem doppelten antworten können»[57] — сказал Эмилия.
— И четырёх лет не прошло, а, кажется, целая жизнь, — задумчиво произнесла Мария.
— И правда целая жизнь. Сколько мы пережили за эти четыре года, может за всю жизнь уже не переживём, — это сказала тётя Лида Цаберт.
Костёр стал затухать, осел пылающими углями. Закопали в него картошку. Спели ещё про трёх танкистов. Потом там, на площади, запели частушки.
— Частушки у нас, наверное, не получатся, — сказала Ольга, пробуя палочкой картошки. — Минут десять и будут готовы, — заключила она. — Проголодались? С утра ведь не ели. Как говорится: «Wer sich auf fremden Tisch verlisst, dem ist die Mahlzeit nicht gewiss».[58]
— Смотрите, смотрите, — сказала вдруг Эрна Дорн.
Меж белых берёзовых стволов шло к ним человек пять молодых женщин: двух своих соседок они знали хорошо — Нинку Юрину и Аньку Черкасову, другие были незнакомы. Несколько трудармеек медленно поднялись, тревожно глядя на пришедших.