— Мы, знаете, чего пришли-то, — сказала Нинка, — Нехорошо получилось, вы уж простите Таську. Сами поймите, вся семья погибла…
— Да мы понимаем, — сказала Мария. — Но мы ведь в этом не виноваты.
— Мы двести лет как не живём в Германии, — сказала Эрна Дорн. — К Гитлеру никакого отношения не имеем.
— Мы-то понимаем, но у человека помрачение рассудка случилось. У бабы-то от горя слова не по воздуху летят, а по слезам плывут. Война кончилась, а она одна на белом свете осталась…
— А нам разве сладко? У Марии брат в Красной Армии, у меня от дяди четыре года ни слуху, ни духу. А сколько родных в трудармии, и тоже будто без вести пропали, — сказала Эрна.
— Да и мы понимаем. Мы-то хоть среди своих, а вам ещё хуже. Слушайте, пойдёмте к нам! Там сейчас плясать будут.
— Нет уж, туда, где нас ненавидят, больше не пойдём, — сказала решительно Ольга.
— Мы лично жалеем-то, что так получилось. Простите уж, — ответила Нинка.
— Ладно, хватит обижаться, — сказала решительно Анька. — Давайте выпьем за победу. Вот мы и самогоночки принесли. Но это неофициально. Самогона мы не гоним. Считайте, что это берёзовый сок, — и она взяла из рук незнакомой девушки бидончик.
— За победу мы, конечно, выпьем, — согласилась Ольга. — За победу и скорое наше возвращение домой. Только стаканов нет.
— А мы как, на фронте, по кругу бидончик.
— А ты откуда знаешь, как на фронте? — удивилась Ольга.
— Так я небось солдатка. Своего-то жду. Андреем звать, как Марусиного брата. Письмо прислал. Там и написал: «получил медаль, сложили в котелок со спиртом и пустили по кругу». Вот сейчас опять больше месяца не пишет, а я знаю, что он придёт. Стихотворение Симонова читали: «Жди меня, и я вернусь, всем смертям назло». И мой вернётся.
— У нас закуска есть: хлеб, огурцы, сальца кусочек, — сказала незнакомая девушка.
— А у нас картошка печёная, — ответила радостно Эмилия.
— Вот и чудненько. Садитесь прямо на землю. Где наш котелок, то бишь бидончик? Давайте, я первая, — сказала Нинка, — Ну, за победу! Чтобы никогда больше не было войны!
Сели. Самогон был тёмно-коричневого цвета, пах ржаным хлебом и был таким крепким, что обжигал дыхание.
— За победу, — сказала Мария, когда ей передали бидончик. — Чтобы все вернулись, кто жив, — и задержав дыхание и сделала несколько глотков.
— Аня, Нина, скажите, это вас Володя послал? — спросила раскрасневшаяся Эмилия.
— Ну, не то чтобы послал, — сказала Нинка, но тоже переживает. Нехорошо, говорит, получилось. В такой день грех людей обижать.
— А давайте споём вместе, — предложила Анька. — Вы русские народные знаете?
— Давайте, начинайте, — сказала Лидия Андреевна.
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына? —
запели русские девушки. И вдруг неожиданно вступила Лидия Андреевна:
А через дорогу,
За рекой широкой,
Также одиноко
Дуб стоит высокий.
Голос её звучал так мощно и вместе с тем так горестно, будто век она её пела и всю жизнь жила горестью этой рябины. И трудармейки, почти не зная слов, угадывая, каждое следующее слово, тихо, чтобы в случае ошибки не нарушить песню, стали подтягивать:
Как бы, мне рябине,
К дубу перебраться,
Я б тогда не стала
Гнуться и качаться.
Тонкими ветвями
Я б к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.
«Так вот в чём секрет двужильности русских женщин, — думала Мария. — Споют такую песню и освобождаются от всего лишнего, тяжкого, что ложится на душу. Напоются и снова ко всему готовы. Вон они какие молодые, а руки твёрдые, как чугун, в мелких чёрных трещинках, пальцы сплюснуты, ногти надорваны. Да ведь и у меня такие!», — изумилась Мария, будто впервые увидев свои руки. А песня продолжала литься мощно, глубоко, как Волга: