Сверкнуло, и резкий удар. Шум усилился. За дождевыми струями исчезли дома и лес вдали.
— Идём сегодня на работу или нет?
— Приказа, что можно не идти, не было.
— Тогда встаём…
Когда шли на работу, солнце стояло высоко, а тучи, толпясь, спешили убраться за край неба. С крыш, с деревьев ещё срывались дрожащие в дождевых каплях солнечные искры, и несчётно сколько запахов смешивалось, переливалось, струилось в чистом утреннем воздухе. Как счастливы были они когда-то в детстве после таких тёплых ливней.
Господи! Дай Бог, чтобы этот день оказался последним трудармейским!
Но Володя в конторе один. Всё как всегда, будто не было вчера ничего.
— Володя, не слышно, не отпускают нас?
— Пока не слышно. Но думаю, скоро будет распоряжение.
Разочарование. Когда будет? Устали. Невмоготу.
Прошло три недели. Уже 30 мая, а они так же ходят на работу и ничего не меняется. Валят живые деревья. Из-под зубьев вылетают сырые опилки. Пеньки на спиле мокрые, Володя помогал им весь день. Но они этому не рады: лучше бы съездил в район, разузнал всё. Неимоверно хочется домой. Домой — это сначала в Сибирь, а там видно будет.
Вечером пришла почта. Ура! Есть письмо от родителей! И Мильке есть. Засверкали глаза у Мильки — маленькое трудармейское счастье получить письмо из дома. Скинули верхнюю одежду, прыгнули на нары друг против друга, конверты разорвали.
У Марии камень с души. Слава Богу, родители живы и здоровы! Ничего особенного, правда, не пишут: в колхозе начался сев (три недели назад написано), от Андрея известий нет. Ничего хорошего, но и ничего нового плохого нет — и на том судьбе спасибо.
А рядом вдруг крик. Что такое?! Что случилось!? Боже мой! Да это Милька бьётся на нарах.
— Миля, Милечка, ты что?
А Милька уже вся в слезах и сказать ничего не может, трясётся от рыданий.
— Рапунцель! Что с тобой? — удивляется Ольга Цицер.
— Мария! Мария! — Эмилия обнимает её и бессильно повисает на ней. — Йешка умер!
Марии вынимает из её руки два сложенных мелко исписанных тетрадных листка. Милька падает назад на нары, уткнувшись в подушку:
— Йешка! Йешенька, братик мой!
«Здравствуй, наша дорогая внучка Эмилия» — прочитала Мария. Почерк Соломона Кондратьевича (Катрине-вейс по-русски писать не умеет). И ошибок почти нет. — «Сообщаем тебе печальную весть: твой брат Йешка умер. Последний месяц он ничего не кушал. От него остались одни косточки. Три дня назад он стал чувствовать свою смерть. Метался в землянке на своей постельке и плакал. Потом захотел, чтобы отвезли его в больницу. Мы пошли к дедушке Платону и попросили лошадь. Но всех лошадей взяли на посевную, он смог дать нам только свою садовую тележку, на которой возят весной навоз на огород, а осенью картошку. Мы с бабушкой вынесли Йешку и положили в эту маленькую тележку. Ноги его свернулись под ним, как верёвочки, он весь в неё поместился. И мы его повезли. Это было тяжело, потому что колёса попадали в ямки и надо было сильно толкать. Мы добрались до старой ляги, и встали отдохнуть. Твой брат лежал тихо-тихо, и я сказал: «Посмотри, ведь он умер». Но он услышал и сказал: «Везите, везите, моё время ещё не кончилось». Мы приехали в больницу и попросили разрешения остаться с ним ночью. Но нам сказали, что это нельзя. Рано утром мы пошли к нему, и нам сказали, что ночью он умер. Мы ещё раз взяли тележку и привезли его домой. Он последнюю ночь лежал с нами в нашей землянке, а сегодня мы отвезли его на кладбище и закопали в могилку. Эмилия, мы ждём тебя, потому что кроме тебя некому нас похоронить, и мы не знаем, сколько сможем ещё выдержать эту жизнь».
Наступил и следующий день 31 мая. И также они пошли на работу, и всё было по-прежнему, и казалось, что никогда в их жизни ничего не изменится.
Только день был по-летнему жаркий. Да Эмилия-Рапунцель необычно тиха, и на лице её ни разу не зажглась улыбка, не засветились синие глаза. Когда первый раз сели передохнуть, она сказала дрожащим голосом:
— Завтра ему было бы только двадцать пять, — и быстро закрыла лицо руками.