Тётя Эмма поставила вёдра на скамейку и сказала:
— Черкасова Анька сейчас у колодца говорила: опять дезертиры появились. Она сегодня утром вышла корову подоить, а подойника нет. Всё обыскала, нет, как нет. Als wenn ihn der Kuckuck geholt hätte[59]. Стала в чашку доить, а молока ни капли. Выдоил кто-то ночью. Говорит: вы, поосторожней в лесу-то. Кто знает, что у голодного мужика на уме.
— То же, что у голодной бабы: как бы пожрать, — сказала Эрна Дорн.
— У них — у мужиков — ещё много чего на уме, — усмехнулась Эмилия.
А теперь завтракать. Что там у нас сегодня? Вчера Володя с Аней дали подойник молока. Вот и весь завтрак — кружка молока да кусок хлеба. Больше нечего. Но и это неплохо. Можно ещё кипятка попить с душницей.
— Ну идёмте, товарищи трудармейцы, лес пилить. — говорит Ольга Цицер. — Помните, что уполномоченный сказал? Стране нужен лес. Нужны шпалы для железных дорог.
— И помните, пока шпал не напилите, домой не поедете, — подхватывает Эрна.
— Сначала напилим, потом дорогу построим, и только тогда поедем.
— Тогда и ехать не надо. Строить-то придётся до самого дома.
— Тётя Эмма, что у нас будет на обед?
— Суп с грибами. Но без картошки. Нету картошки. Немножко пшена положу, да луку. Hier lernt man sogar Schwämm essen[60], — отвечает тётя Эмма. — У нас их никогда не ели, даже не собирал никто.
— Ну идёмте, идёмте, — стала торопить Эрна, — а то опоздаем.
Володя Поляков уже был в конторе. Вынул карманные часы — единственную свою ценность — нет не опоздали. Ещё пятнадцать минут. Володя с женщинами берут пилы и топоры и отправляются в лес. До леса недалеко — не больше километра.
— Володя, ты слышал, говорят, дезертиры объявились? — спросила Эмилия, шагая рядом.
— Кто говорит?
— Вроде, Анька Черкасова.
— Враньё, нет никаких дезертиров. Говорят, говорят, а видеть-то никто не видел. Если бы были, всё равно кто-то бы увидел.
— А много в селе без вести пропавших? — спросила Ольга.
— Много. Только, кто пропал, уже не объявится. Времени много прошло. Были бы живы, давно бы пришли. Вот жены моей брат Колька, из Берлина ещё писал: всё, мол, отпускают, ждите! А до сих пор нет, и письма перестал писать. Ну тут ещё есть надежда, а если с сорок первого или сорок второго пропал, то хана.
— Ну а если сбежал и боится показаться? Разве такого не бывает? — сказала Мария.
— Вряд ли. Давно бы поймали. А в лесу одному зимой — не-ет, не выживет.
— А если не один? — говорит Эмилия.
— Если не один, то банда, — наследят. Жрать-то хочется, обязательно придут в село. Живое, живёт за счёт живого. Поймали бы.
— Ой, смотрите, шиповника сколько! Запомните место, назад пойдём, надо нарвать.
— Картошек бы. Шиповник что — только дразнить желудок. В прошлом году в Жигулях сытнее было.
— Картошки и овощей по норме полагалось почти полкилограмма, а сейчас вообще картошки не дают.
— Страна после войны в руинах. В колхозах, считай, одни бабы остались. Понимать надо, — сказал, словно оправдываясь, Володя.
— Да мы понимаем, Володя, дорогой ты наш, — сказала Эрна. — Понимаем, понимаем, а есть всё равно хочется. Вот сегодня на повестке дня у нас знаешь какой вопрос? Будем обсуждать сколько хлеба дадут: шестьсот граммов или только четыреста. Поставим на голосование: кто за шестьсот, а кто за четыреста.
— Потерпите ещё немножко. Говорят, скоро распустят трудармию.
Идут навстречу ослепительно восходящему солнцу. Небо чистое, без единого облачка, а воздух сам в грудь льётся.
Пришли, положили инструмент на траву. Надевают рукавицы, кому-то захотелось попить из взятой за пазуху бутылки. Ах, последние минуты перед работой, самые сладкие: хоть бы никогда не кончались. Но крути, не крути… Ну, начали!
— Жиг-жиг, — запели пилы. Володя обязательно остаётся срезать первое дерево. Он сегодня пилит с Эмилией. Она рада радёхонька. Время лечит. Пришла в себя после Йешкиной смерти. Опять влюблённо смотрит на Володю, и вся сияет, сдувает с ресниц капельки пота:
— Володя, ты не старайся шибко, мне-то двумя руками способней.
Пилят долго, деревья-то вековые, стволы толстые. Но вот, наконец крик:
— Береги-и-ись! Тр-р-р-р, — затрещало дерево, — А-а-ах! — упало!